На качелях XX века

Южный крайний стол во «II практикуме» занимал тогда ассистент и мой учитель по органическому практикуму В.В. Лонгинов (фото 13). В это время он уже редко экспериментировал, но иногда писал за консолем или спрашивал студентов. Он поддерживал свое место в состоянии безупречной, сияющей чистоты, натирая линолеум стола сплавом воска и скипидара, до блеска протирая стекла шкафика. Vis-a-vis[120] к Лонгинову работал ассистент Борис Васильевич Максоров (фото 13) (оставленный при кафедре Челинцевым), начавший заниматься зарождающейся тогда областью пластмасс и искавший свои пути в науке. Следующий стол занимали последовательно во времени женщины — Е.М. Ряхина и Е.С. Покровская, не имевшие никакого официального положения в МГУ. Первая из них работала для зарождавшегося Института чистых реактивов. Vis-a-vis к этому столу был мой стол, однако на этом трехметровом столе мне принадлежала лишь половина, а вторая, рядом с входной дверью, была предоставлена другому «оставленному» — К.А. Кочешкову[121] (фото 13), ныне академику. Спиной к нам располагался третий «оставленный» — Михаил Иванович Ушаков[122] (фото 13), а последний стол, рядом с вытяжным шкафом, был столом ассистента Бориса Александровича Казанского[123] (фото 13). Казанский, Ушаков, Кочешков, Покровская работали по тематике Н.Д. Зелинского. Я, разумеется, обязан был делать то же.

В это время преобладающим направлением работ в школе Зелинского (фото 13) были синтез и каталитические превращения углеводородов, обычным типом «вооружения» была каталитическая печь — стеклянная трубка с катализатором с асбестовой муфтой вокруг нее, содержащей регулируемый нагреватель. Все больше также входило в жизнь лабораторное исследование погонов нефти методом дегидрогенизационного катализа и установление таким образом наличия определенных гомологов циклогексана.

Н.Д. Зелинский имел обыкновение давать задание, отнюдь «не обрисовывая» его конечную цель, а только начальную фазу исследования: сделайте то-то, синтезируйте то-то, потом я вам скажу, что дальше. Здесь, вероятно, не было какой-либо скрытности, а просто, может быть, дальнейшее не всегда было вполне ясно и самому Николаю Дмитриевичу или могло измениться в зависимости от результатов соседа настолько, что не стоило его определять заранее. Ведь исследование — то же поле боя, и подчас диспозиция типа «…die erste Kolonne marschiert…»[124] так же мало реальна в научной работе, как и в сражении.

Интересно, что Николай Дмитриевич не давал нам и литературных ключей к работе. Я, по крайней мере, сам открывал их для себя или узнавал от старших товарищей и Бейльштейна[125], и Рихтера, и Штельцнера[126], и Абегга[127], и Chemisches Zentralblatt[128]. Особенно много давал мне А.П. Терентьев, работавший в маленькой комнатке лаборатории неподалеку от нас. Он был очень общителен и широк в своих интересах. Литература интересовала меня, однако, не в связи с заданиями Николая Дмитриевича. У меня в то время бродили мысли, связанные с ониевыми, в частности йодониевыми, соединениями и с псевдоэлементами. Они меня так поглощали, что я даже не могу сейчас вспомнить, какое задание в области катализа я получал от Зелинского.

Зелинский аккуратно каждый день, а иногда и несколько раз в день, навещал каждого из нас и с таким интересом расспрашивал о сделанном, что это вдохновляло или заставляло стыдиться, в зависимости от результата работы. В «звездные моменты» работы он участвовал в перегонке вещества: пенсне сползало на кончик носа, он пристально следил за столбиком ртути в укороченном термометре и плавными круговыми движениями пламени горелки обогревал колбу или микроколбочку. Если это был гликоль, как у меня на какой-то стадии работы, он, отрывая взгляд от термометра, ласково смотрел на меня своими красивыми голубыми глазами и спрашивал: «Есть густота? Есть густота?» Как он любил вещество! Он уносил вещество к себе и сам делал анализ: сначала это был макроанализ на углерод и водород — для углеводородов большего не требовалось. Затем Николай Дмитриевич завел микроанализ по Преглю[129], сам его освоил и делал микроопределения углерода и водорода.

Я не мог оторваться и от сабанеевского кабинета, куда меня тянуло общение и с Владимиром Ивановичем Спицыным, и со всеми молодыми деятелями «бюро по редким элементам», и мысли по йодонию. Однако обстановка для экспериментальной работы во «II практикуме» была несравненно лучше, чем в несколько архаическом «сабанете» и я проводил в последнем все меньше времени. В феврале 1923 г. заболел воспалением легких и через несколько дней после начала болезни умер Владимир Иванович Спицын. Вечер этого дня я провел в погруженной в горе семье Спицыных и по их просьбе остался ночевать у них на освободившейся теперь кровати. Катастрофа полностью прекратила мое химическое общение «с сабанетом», оставались дружеские связи. Непосредственным следствием было полное мое сосредоточение во «II практикуме».