На холодном фронте

— Я в долгу не останусь, медведя тебе подарю, стройного, как и ты, только пляшет лучше. У нас на Севере от медведей да от комаров отбою нет. Хорошо еще перед войной многие медведи ручными стали, на народ не бросаются. А один медведь, так вроде нищего: выходишь из дому на работу, а он на крыльце сидит — милостыню ждет. Подашь ему ломоть хлеба, он прожует и идет к следующей калитке и там левую лапу протянет, а правой крестится вместо спасибо… Ну, не то, чтобы крестится, а так на подобие этого лапой перед мордой помашет. Однажды моей бабушке в лицо плюнул — мал кусочек подала и без соли. Наш медведь не то, что ишак, не любит обмана…

Балагурство Власова было неистощимо.

Однажды в общей землянке, в присутствии полкового врача Рахили Соломоновны Хацкелевич, бойцы вспоминали о своих женах. Власов молчал и слушал. Рахиль Соломоновна спросила:

— Товарищ Власов, а ты почему не расскажешь про свою жену?

— Вам про которую? Про городскую или про деревенскую?

— Давай про деревенскую, — засмеялась Хацкелевич.

— Так вот, братцы мои. Холост я не бывал, да и женатым не живал. Раньше была у меня жонка — Софья; я ходил на корабле, а она все болела да сохла. Прихожу однажды с круглосветного, кричу «Софья! Ставь самовар!..» А она с перепугу с печи свалилась и надвое переломилась. Что делать? Сшить — не будет жить; спаять — не сможет стоять; взял я крепких мочал да так стачал, что еще жила два года и цвела, как ягода. Бывало сварит суп из двенадцати круп. Крупинка за крупинкой бегает с дубинкой, а черпаешь со дна, там вода одна. Сыто жили, ни о чем не тужили. А перед войной-то поматросил, поматросил да так и бросил. Не то, чтобы бросил, а овдовел. С похорон шел, другую подглядел. Женился, а в загс сходить не успел…

— Какова же эта? — сдерживаясь от смеха, спросила Хацкелевич.

— Про эту много не скажу: умеет пить, есть, одеваться да над мужем издеваться, и слава богу…

— Ну и Власов! Всегда что-нибудь отчебучит! — смеялись его товарищи.

13. Смекалкой страх преодолевается

В свободные часы у меня в землянке нередко собирались товарищи и вели непринужденные разговоры на самые различные темы.

Однажды, наговорившись обо всем понемногу, незаметно и неожиданно для себя завели мы разговор о том, кто что пережил самое страшное.

Один из командиров сказал:

— Самое страшное я пережил в Кишиневе во время землетрясения. Представляете: земля под ногами ходит, в стенах трещины образуются. Звенят стекла, штукатурка сыплется, куры кудахчут, собаки воют… Чего доброго земля раздвинется и раздавит всех, как козявок.

— Самое страшное я пережил на море, — сказал другой командир. — В начале войны мы эвакуировались из Эстонии на судне торгового флота. Рядом с нами шел такой же беззащитный корабль, как и наш, переполненный женщинами, стариками, детьми. И вот налетают фашистские бомбардировщики. Тяжелые взрывы, столбы огня, воды и дыма. Судно наше содрогается. Одна вражеская бомба попала в самую средину корабля, шедшего в ста метрах от нас. Вот когда было действительно страшно. Корабль переломился и исчез под водой в течение одной — двух минут. Очередь за нами. Но фашисты израсходовали уже все бомбы и ограничились пулеметным обстрелом. Мы подобрали людей из воды и пошли дальше.

— Расскажи-ка ты, Ефимыч, о самом страшном в твоей жизни, чего тебе такое переживать приходилось? — обратился я к своему связному.