На кладбищах

   Говорят, в царстве снов есть чудо-дворец,
   Весь из золота слит и порфира.
   Там рубиновый трон и алмазный венец
   Ждут царицу подземного мира…
   Есть на дне океана коралловый грот,
   Где блестят жемчуга дорогие, —
   Там давно ожидают владычицу вод
   Шаловливые рыбки морские.
   Но в подземные недра меня не манит
   Обещанье обманчивой сказки.
   Я люблю, когда солнце мне душу живит,
   Когда ярко мне косы оно золотит,
   Рассыпая горячие ласки…
   И хрустальная глубь не прельщает мой взор,
   Не сулит мне желанной свободы.
   Мне милее лазурного неба шатер,
   И полей и лугов необъятный простор, —
   Красота вековечной природы.
   Нет, царить я б хотела над миром теней,
   Миром грез и чудес вдохновенья,
   Чтобы сны покорялися воле моей,
   Чтоб послушны мне были виденья.
   Посылала бы детям счастливые сны,
   Чтоб смеялись они, засыпая,
   Чтобы видели птицы проказы весны
   И забавы веселого мая.
   А сама я, одев серебристый покров,
   Из тумана и лунного света,
   Над землею летала царицею снов,
   Чтоб припасть к изголовью поэта.
   И, проснувшись, — он вспомнит о радужных снах,
   Позабудет заботы земные
   И в волшебных и ярких и звучных стихах
   Перескажет нам грезы ночные…

У нее воображение развивалось особенно потому, что дома, в строгой семье, она вела слишком замкнутую жизнь. «Мне не дают воли! — говорила она. — Ну и развернусь же я потом. Каждою порою жить буду вовсю. Я за все эти годы возьму свое… У меня в сутках сорок восемь часов окажется…» При других она запиралась на все замки. Из угла большой и мягкой софы — она пытливо следила за всеми, чутко слушала, не высказываясь. Я помню, как Владимир Соловьев, очень ценивший ее первые стихи, приставал к ней у меня.

— Вы всегда, Мирра Александровна, так отмалчиваетесь?

— Нет, с Василием Ивановичем, например…

— А почему же с ним только?

— Он свой… Он отучил меня стесняться… Он умеет чувствовать тоже.

— Как это?

— Он всегда угадывает, чего я хочу. С ним нет диссонансов.

И потом она мне о нашем, так рано умершем, философе:

— Знаете, в нем и ангел, нет не то: и пророк, и демон.

— Вот тебе и на!

— В самом деле. Верхняя половина лица — апостол, аскет, прямо его в Фиваиду. А нижняя — особенно рот — сатана… Сложный. Никак его сразу не сообразишь…

Вл. Соловьев жил тогда тоже в гостинице «Англия» и, как он говорил, «для пауз» заходил ко мне. В своем тусклом и маленьком номере он много работал, радуясь тому, что об этом его убежище мало кто знал. Он очень любил — вероятно, по симпатии противоположных характеров и натур — встречаться у меня с Терпигоревым (Сергеем Атавою), который очень не понравился Мирре Александровне.

— Вот уж «земля»! Ничего одухотворенного. Может быть, большой талант. Я вам верю, только с пятипудовой гирей на крыльях… И сам не улетит, и другого не унесет в высоту…

Я должен был уехать на восток.

Меня вызывали в Шираз, в Персию…

В последнюю нашу встречу она просила меня:

— Возьмите меня с собой.

— Вы это не серьезно, надеюсь.

— Я переоденусь мальчиком…

— Ничего не имею против. Расскажите своим, и если они одобрят этот план — буду счастлив и рад.

— Вы все смеетесь! А между тем…

Она задумалась, пристально вглядываясь в меня.

— Мне что-то говорит, что мы опять встретимся — совсем, совсем чужими. Может быть, вы пожалеете, что оставили меня здесь… уехали…

Она отвернулась к окну и заплакала.

— Точно я что-то хороню дорогое, близкое… Такое близкое… какого у меня, верно, долго не будет… А впрочем… Вольному воля… Не хотите и не надо!

Она смахнула слезы и засмеялась.

— Фу, какая я стала сентиментальная. Вам не смешно?

— Нет…

Я вернулся только через два года.