На кладбище

Шукшин Василий На кладбище

Василий Шукшин

На кладбище

Ах, славная, славная пора!.. Теплынь. Ясно. Июль месяц... Макушка лета. Где-то робко ударили в колокол... И звук его - медленный, чистый - поплыл в ясной глубине и высоко умер. Но не грустно, нет.

...Есть за людьми, я заметил, одна странность: любят в такую вот милую сердцу пору зайти на кладбище и посидеть час-другой. Не в дождь, не в хмарь, а когда на земле вот так - тепло и покойно. Как-то, наверно, объясняется эта странность. Да и странность ли это? Лично меня влечет на кладбище вполне определенное желание: я люблю там думать. Вольно и как-то неожиданно думается среди этих холмиков. И еще: как бы там ни думал, а все - как по краю обрыва идешь: под ноги жутко глянуть. Мысль шарахается то вбок, то вверх, то вниз, на два метра. Но кресты, как руки деревянные, растопырились и стерегут свою тайну. Странно как раз другое: странно, что сюда доносятся гудки автомобилей, голоса людей... Странно, что в каких-нибудь двухстах метрах улица, и там продают газеты, вино, какой-нибудь амидопирин... Я один раз слышал, как по улице проскакал конный наряд милиции - вот уж странно-то!

...Сидел я вот так на кладбище в большом городе, задумался. Задумался и не услышал, как сзади подошли. Услышал голос:

- Ты чего тут, сынок? Это моя могилка-то.

Оглянулся, стоит старушка, смотрит мирно.

- Моя могилка-то, - сказала она еще.

Я вскочил со скамеечки... Смутился чего-то.

- Извините...

- Да что же?.. Садись, - она села на скамеечку и показала рядом с собой. Садись, садись. Я думаю, может, ты перепутал могилки.

Я сел.

- Сынок у меня тут, - сказала она, глядя на ухоженную могилку. - Сынок... Спит, - она молча поплакала, молча же вытерла концом платка слезы, вздохнула. Все это она проделала привычно, деловито... Видно, горе ее - давнее, стало постоянным, и она привыкла с ним жить.

- А ты чего? - спросила старушка, повернувшись ко мне. - Тоже есть тут кто-нибудь?

- Нет... я так. Зашел просто... Зашел отдохнуть.

Старушка с любопытством и более внимательно посмотрела на меня.

- Тут рази отдыхают...

- А что? - я все боялся как-нибудь не так сказать, как-нибудь неосторожно сказать. - Тут-то и отдохнуть. Подумать.

- Оно так, - согласилась старушка. - Только дума-то тут... вишь, какая? Мне надо там лежать-то, мне, а не ему, - она повернулась опять к могилке. Мне надо лежать там, а он бы приходил да сидел тут - мне бы и спокойней было. Куда лучше! Только... не нам это решать дадено, вот беда.

- Давно схоронили?

- Давно. Семь лет уж.

- Болел?

Старушка не ответила на это. Долго молчала, слегка покачивала головой вверх-вниз. Когда я пригляделся потом, понял, что у нее это почти все время покачивает головой.

- Двадцать четыре годочка всего и пожил, - сказала старушка покорно. Еще помолчала. - Только жить начинать, а он вот... завалился туда... А тут, как хошь, так и живи, - она опять поплакала, опять вытерла слезы и вздохнула. И повернулась ко мне. - Неладно живете, молодые, ох неладно, - сказала она вдруг, глядя на меня ясными умытыми глазами. - Вот расскажу тебе одну историю, а ты уж как знаешь: хошь верь, хошь не верь. А все - послушай да подумай, раз уж ты думать любишь. Никуда не торописся?

- Нет.

- Вот тут у нас, на Мочишшах... Ты здешный ли?

- Нет.