На коне, танке и штурмовике. Записки воина-философа

Хрущевские годы были годами расцвета дружеских взаимоотношений в тех кругах, в которых мне приходилось вращаться. Во всяком случае, я не могу пожаловаться на недостаток таких отношений. Я не могу здесь перечислить всех людей, с которыми у меня были дружеские отношения в эти годы, так как их было очень много. Я не могу назвать никого, с кем у меня были бы лично плохие отношения. Ко мне лично прекрасно относились даже те, кто причинял мне зло. В этом смысле моя ситуация была чисто социальной, до такой степени социальной, что трудно было понять, откуда исходило зло. Бывший заведующий кафедрой логики В. Черкесов, который написал на меня донос в экспертную комиссию, утверждавшую ученые степени, много раз заявлял, что я был самым способным логиком в советской философии. Упоминавшаяся выше Модржинская устраивала мне возможность подрабатывать в вечернем университете марксизма-ленинизма. С моими коллегами, провалившими мою книгу, мы отправились после этого в ресторан и весело отметили это радостное событие. Чтобы понять, почему и как это было возможно, надо вспомнить о тех качествах и принципах поведения, которые я вырабатывал в себе с детства. Я к людям относился всегда сугубо лично, игнорируя исполняемые ими социальные роли и следствия этих ролей в моей судьбе. Я никого и никогда не считал моим личным врагом, хотя многие воспринимали сам факт моего существования как личную угрозу.

Вообще должен сказать, что в хрущевские годы и в первые годы брежневского правления (до семидесятых годов) жизнь в наших кругах была интересной, динамичной и веселой, несмотря ни на что. Спад начался в конце шестидесятых годов, в особенности после подавления чехословацкого «бунта». Думаю, что советское руководство испугалось возможности аналогичного «бунта» у себя дома. Ведь в Чехословакии все началось с философских кругов!

У нас начали постепенно «закручивать гайки».

***

.В институт я был принят на должность машинистки-стенографистки, хотя я печатать на машинке не умел и до сих пор не умею. на первых порах мне поручили работать с сумасшедшими, которые десятками осаждали идеологические учреждения. я отвечал на их письма, читал, рецензировал их сочинения, беседовал с ними. Хотя я скоро был переведен на должность научного сотрудника, эта обязанность работать с сумасшедшими оставалась за мною в течение многих лет. Впоследствии я использовал опыт этой работы в моих литературных произведениях, в особенности в книге «Желтый дом», основанной на фактах жизни Института философии Ан СССр. один из моих «психов» свихнулся на теме индивидуального террора. Это был очень интеллигентный и милый инженер. он пришел в институт и спросил сотрудников, толпившихся на лестничной площадке и от безделья занимавшихся зубоскальством, кто в институте интересуется проблемами индивидуального террора. Все, не сговариваясь, назвали ему меня. Стоило ему взглянуть на меня, как он сказал, что я и есть тот человек, какой ему нужен, и проникся ко мне полным доверием. он посвятил меня в свои планы. А планы были далеко идущие: взорвать Лубянку или какое-либо правительственное здание. Последнее желательно взорвать, когда там будет проходить какое-либо торжественное заседание и все члены Политбюро ЦК КПСС будут в сборе. В качестве объекта взрыва фигурировал и Мавзолей Ленина. Техническую сторону дела он брал на себя. от меня требовалось философское обоснование необходимости покушения.

Этот сумасшедший (я назвал его Террористом) посещал меня в институте, узнал мой домашний адрес и приходил домой, ловил меня в самых неожиданных местах. однажды он пришел к нам в сектор. Институт находился неподалеку от Кремля. Мой Террорист начал развивать идеи насчет транспортировки взрывчатки на Кремль по воздуху, направляя устройство из окна института. нашу беседу подслушал один из сотрудников сектора, сидевший за шкафом, так что мы его не заметили. он немедленно донес в КГБ. Моего Террориста после этого я не видел. За мной пришли два человека с Лубянки. Лишь после объяснения в дирекции, что беседа с такими сумасшедшими была моей служебной обязанностью, меня оставили в покое.

Среди моих «психов» были самые разнообразные типы. Когда много лет спустя появились диссиденты и до меня дошел слух об их идеях, ничего нового для меня в этом не было: все диссидентские идеи мне высказывали мои «психи», только в гораздо более ясной форме. За исключением, правда, одной идеи: никто из них не помышлял об эмиграции...

Уже в школьные годы у меня наметилась склонность к шуткам и злословию насчет марксизма и социального аспекта жизни общества. В годы армии и войны эта склонность усилилась, а в хрущевские и брежневские годы обрела черты роли, которую я принял для себя в разговорах с отдельными людьми и в компаниях. оказалось, что я имел способности к этому, как другие имели способности петь, играть на музыкальных инструментах, плясать, рисовать, руководить людьми. Высмеивать святыни марксизма и основы коммунизма стало моим призванием и, употребляя западное словечко, хобби.