На край света. Трилогия

В ее взгляде читалась безусловная вера в меня, смешанная со страданием, которое, как известно, очень украшает и без того блестящие глазки. Впрочем, кому я это говорю — ведь вы, ваша светлость, по сей день окружены обожательницами, которые пожирают глазами того, кем они хотели бы, да не могут, обладать — кстати, не слишком ли грубо я льщу? Помнится, вы учили меня, что лесть чаще всего достигает цели, когда она приправлена истиной!

Зенобия прижалась ко мне и промурлыкала:

— Она должна быть в вашей каюте. Если ее обнаружит Виллер, я пропала!

И я тоже, черт побери! Неужели именно на это она и намекает?

— Ни слова больше, мисс Брокльбанк! Все понятно!

Я ушел в правую кулису. Или в левую? В театре все так запутано. Скажем так: я направился в свою просторную обитель по левому борту судна, открыл дверь, вошел, закрыл дверь и приступил к поискам. Не знаю ничего более отвратительного, чем искать небольшую вещицу в тесном помещении. Первое, что я обнаружил — в каюте толчется еще пара ног помимо моих. Я поднял глаза.

— Ступайте, Виллер! Ступайте!

Он повиновался. На бумажку я наткнулся почти сразу же после его ухода — как только отчаялся ее найти. Хотел налить воды в парусиновый таз и увидел там сложенный листок. Я схватил его и собирался было нести в каюту к Зенобии, но застыл, пораженный догадкой. Утром я совершил свое обычное омовение. После этого парусиновый таз был вылит, а койка заправлена.

Виллер!

Я мигом развернул бумажку и сделал глубокий вдох.

Записка была совершенно безграмотной.

ДРАГОЦЕНАЯ И ОБАЖАЕМАЯ НЕМОГУ БОЛЬШЕ ЖДАТЬ! Я НАКОНЕЦТО НАШОЛ МЕСТО ГДЕ НИКОВО НЕТ! СЕРЦЕ БЪЕТСЯ В ГРУДИ КАК НЕ БИЛОСЬ ДАЖЕ В МИНУТЫ ОПАСНОСТИ! ЛИШ НАЗОВИТЕ ВРЕМЯ И МЫ УЛЕТИМ НА НЕБЕСА!

ВАШ БРАВЫЙ МАРЯК

Бог мой, подумал я, что же это за вознесенный на вершину смехотворности лорд Нельсон? А Зенобия, очевидно, вообразила себя Эммой Гамильтон и поразила неизвестного «бравого маряка». Я совершенно запутался. Сперва полный достоинства мистер Колли, теперь записка… Саммерс с мушкетом Преттимена, который на самом деле — Брокльбанка… Я захохотал и кликнул Виллера.

— Пришлось вам у меня тут поработать. Что бы я без вас делал?

Виллер лишь молча поклонился.

— Спасибо за усердие. Вот вам полгинеи. Вы ведь иногда страдаете забывчивостью, не правда ли?

Слуга и взглядом не повел в сторону раковины.

— Спасибо, мистер Тальбот, сэр. Можете положиться на меня в любое время.

Он исчез. Я снова проглядел записку. Это явно не Деверель, джентльмен не может писать столь неграмотно. И что же теперь делать?

Был миг — и когда-нибудь, в далеком будущем, я наверняка над собой посмеюсь, — когда я, поддавшись магии театра, сообразил, как мне избавиться разом и от Зенобии, и от пастора: подкинуть записку в его каюту, а потом «обнаружить». Что это, сэр, неужто письмо к мисс Брокльбанк?! Как можно, ведь вы же слуга господень! Кайтесь, нечестивец, а пока позвольте поздравить вас с любовной интрижкой!

Последняя выдумка отрезвила меня, вызвав изумление и досаду. Подумать только — я, человек, считающий себя разумным и благородным, замышляю действо не то чтобы преступное, но низкое и постыдное! До чего же я докатился! Видите — я ничего не скрываю. Сидя на краешке койки, я пытался понять, что довело меня до гнусных мыслей, и решил, что корень всех бед лежит в драматической натуре Зенобии — то фарс, то мелодрама, одним словом: театр! Так пускай провозгласят во всех школах — Платон был прав!

Я встал, дошел до соседней каюты, постучал. Зенобия открыла, я сунул ей записку и вернулся к себе.

(ОМЕГА)

Омега, омега, омега. Сцена последняя, я уверен! Больше уж ничего не может случиться — разве что пожар, кораблекрушение, атака врага или чудо. И даже в этом, последнем, случае развязка, я уверен, будет театральной — нечто вроде божественного вмешательства. Хоть я и отказался позорить себя сим недостойным занятием, удержать весь корабль от лицедейства просто не в моих силах! Сейчас мне должно было бы предстать пред вами в мантии глашатая — к примеру, из вашего Расина… Ох, простите мне это «ваш», не могу думать о нем иначе… Или мне стоит держаться греков? Итак, спектакль. Трагедия или фарс? Но разве трагедия не основана на величии главного героя? Иначе как же он сможет величественно пасть? А фарс в нашем случае напоминает комедии с Полишинелем. Тут герой падает скорее в глазах общества. О смерти речи не идет. Он не выколет себе глаза, и разгневанные фурии не станут преследовать его: он не совершал злодеяний, не преступал законов, — разве что наш самодур-капитан держит еще парочку в запасе, для самых неосторожных.