На краю небытия. Философические повести и эссе

Опыт, конечно, есть и сугубо эстетический, поэтому собачка Августа, покидающая своего хозяина, – это «привет» от кошечки гоголевских старосветских супругов; и упоминание щедринского Угрюм-Бурчеева звучит не грубым ворчанием, а нежной трелью привычного круга ассоциаций.

Но опыт житейский, чего автор, очевидно, и хотел, даже у вполне «тренированного» читателя становится приоритетным, в силу чего эстетические коллизии представляются сами собой разумеющимися, что выглядит гиперреалистично…

Действительно, страшно созвучие наших восприятий всей кажущейся банальности материального мира: цены, зарплата, гранты, квартплата, пересчет рублей на доллары, сравнение «нашей» жизни с пенсионерскими возможностями «не-наших» старичков, нелепый громоздкий ретротелефон (который нормальный человек себе не купит, значит, нашелся безумец, подаривший эту громогласную безвкусную свиристелку), очередь в собесе и первая встреча со словами «срок дожития»… Общий мир, общие ассоциации, общая память и общая усталость – вплоть до намека на утрату лекторского куража у профессора.

И еще общее для писателя и читателя, который сможет принять кажущуюся драматически простой прозу В. Кантора, – страхи. Сегодня можно наблюдать, как мужчинам, активным, талантливым, признанным в разной степени, но серьезно больным и знающим цену жизненному времени, не настроенным на пораженчество и иждивенчество, приходится оформлять пенсию. Это – действительно экзистенциальное испытание. Нормальные, деятельные, «накормленные» работой и признанием, социально востребованные мужчины; сам факт и совсем краткая, облегченная доброжелателями процедура оформления пенсии ударяет по ним так сильно, что несколько месяцев они приходят в себя. Вот почему писать название повести по-русски не всегда воспроизводится, благо повесть издается и за рубежом; заголовку придается элегантный в силу иноязычности итальянский вид: «Morte di un pensionato». Иначе наши общие житейские «рифмы», вроде «смерти легионера», звучат не утешающе, а устрашающе.

Впрочем, «рифмы» – это особый вопрос. Нет того читателя, который, встречаясь с новым для себя материалом, не попытался бы соотнести его с прежними впечатлениями и представлениями. Часть классических «рифм» названа уже выше. Упомянутый мною Юрский – особая коррелята: то, что обычно называют «прозой актера» – это записочки на полях ролей, а у Юрского – именно и полноценно – проза, не актерская или какая-то еще, с прилагательным. Повторю: роман и повести В. Кантора – это не проза философа, а просто – проза. Кстати, вряд ли он специально себя ограничивает, но отголосков чеховского «если не дают чаю, давайте хоть пофилософствуем» (в смысле постоянной апелляции к естественному для ученого профессиональному или интеллектуальному контексту), слава Богу, нет, и, наверное, это даже не стоит комментировать.

Так вот, по поводу «рифм»: с нашей точки зрения, «рифмами» к прозе Кантора являются некоторые (не все) произведения не ранних Трифонова и Битова, частично (если отбросить присутствующую там демонстративность и категоричность) Домбровского, возможно, Маканина. При этом представляется, что попытка воссоздать среду и ее настроение, ее признаки была, к примеру, у «позднего» Аксенова, но то ли недоощутил эту среду, то ли не с той стороны на нее смотрел, но вот он не рифмуется.

И, пожалуй, последнее наблюдение, которое очень важно среди «простых» читательских впечатлений: есть авторы, и начинающие, и маститые, которые всегда кому-то что-то доказывают, иногда – свою художественную состоятельность, иногда – идеи и воззрения. Среди них – весьма достойные и даже великие: к примеру, Л. Толстой почти всегда что-то доказывал, а вот А. Чехов, даже в «осколочной» молодости, – нет. К радости читательской, в повести Кантора не обнаруживается такой «доказательский» импульс.

Возможно, нужен итоговый, пусть импрессионистический, комментарий к сюжетной линии и «внесценическому» персонажу «Смерти пенсионера». Почему, может спросить читатель уже не повести, а этого нашего рассуждения, – почему читатель, внимательно прочитавший повесть, не среагировал на нежную и щемящую (да простится нам этот штамп) линию ощущения и памяти, любви и привязанности, страдания и притяжения, линию Даши с ее краткой, 37-летней жизнью, надорванными силами и ниоткуда присланными деньгами? Нет, читатель реагирует, упомянув выше о мелодраматичности повести. А больше, полагаю, ничего и не нужно, ибо в самой повести это – дымка, флер, рассыпающаяся память, присутствие которой выстраивает нарратив и усиливает тоску.

Так живет в философии и в литературе, в прошлом, воспринимаемом как концентрированное бытие классики, и в современности, воспринимаемой как экзистенциальный парадокс, человек, для которого мыслить, читать, писать, говорить о мире как о себе и о себе как мире – естественное состояние. Трудное, ибо – пограничное, но кто же в России живет без трудностей…

Библиографический список