На краю небытия. Философические повести и эссе

Шагнув за шкаф, он бухнулся в свою уже остывшую – в квартире было прохладно, топили скверно – постель. Но она хранила остатки кошмарного сна, и не успел он выключить торшер и погрузиться в темноту, как снова пришли мысли о Диме Глухове, заставляя сердце беспокойно колотиться. Мирон жалел его вначале, сознательно хотел самоумалиться, чтоб у того не было терзаний и комплексов. Хотелось поддержать слабого тщеславного мальчика (он был младше на одиннадцать лет), который сам себя считал никем, разве что папиным сыном. И во время вечерних прогулок от института мимо метро, до следующей станции, Диамант раза два плакался Мирону, что он одинок, что у него нет друзей, что впереди чернота, пустота, что он ничего не может создать, что его мучает тоска бесплодия, остается одно – покончить с собой. Тогда-то Шайнбаров стал создавать Глухову видимость его значения и стал ему расписывать, что издание забытого, непереведенного, что мы с ним пытались делать в наших институтских сборниках, – это тоже творчество, ибо возрождает, оживляет забытое, и это чрезвычайно важно для развития культуры. На этом, мол, выросло великое Возрождение. А хранители и издатели древностей – такие же творцы, как и те, чьи работы они хранят и издают. Для нас наша античность – это русская эмиграция, русское зарубежье. Эта мысль показалась Диаманту новой. Он, правда, слабо отмахивался, снимал темные очки, смотрел на Мирона своими зеленоватыми в электрическом свете, как ярославские озерки, глазами (откуда родом его дед, «болотный тролль», как называл его внучок) и спрашивал, будто не веря, хотя, как теперь было понятно, всё приняв, решив и уже думая о конкретной реализации идеи. Но спрашивал, будто неуверенно, чтоб его поуговаривали (деспоты любят, когда их уговаривают – больше прав дает): «Разве? И никто надо мной не будет смеяться, что я только тексты издаю, а сам ничего не пишу? Ты уверен? И для истории культуры это важно, ведь правда? Она хранит не только имена созидателей, но и собирателей. А в России – ты прав, пожалуй, – на три жизни хватит издавать неизданное, запрещенное и забытое». Если бы Мирон тогда хоть подозревал, что скрывается под зеленоватой кожей его каменного лица и в его слегка раскосых глазках! Но он был уверен, что они друзья, да еще связанные общим миропониманием, к тому же себя Мирон воображал в роли ведущего. А ведь знал, что таят ярославские зеленовато-голубые озерки.

Как-то они вдвоем с приятелем путешествовали по ярославской области, так сказать, «познавали настоящую Россию». Деревушки, леса, небольшие города – в сущности, разросшиеся деревни, реки, озерки… Они шли от деревни к деревне, от города к городу, иногда ночевали в лесу. Стояло лето, жаркое, знойное. Идя просекой, они сомлели от солнца, и тогда приятель решительно свернул в лес – передохнуть от жара. Внезапно он радостно вскрикнул и показал рукой на небольшое зеленовато-голубое озерцо, окруженное склонившимися к воде тоненькими ветлами. «Чур, я первый!» – и, на ходу разоблачившись донага, с разбегу бросился, нырнул с головой в эту заманчивую воду. Мирон, человек более медлительный, еще раздевался, как вдруг с самой середины озерка, до которой приятель донырнул (оно было совсем крошечное), послышался его вопль: «Мирон! Стой! Не ныряй! Тут болото! А на дне валуны. Чуть бошку себе не разбил. Я сам выберусь!» И действительно, вылез. Голый, грязный, в зловонной тине, и отмыть его здесь негде, хоть вроде бы и вода рядом, но обманная вода. Еле соскребли с него эту болотную грязь травой и листьями. «А откуда валуны?» – спросил Мирон. «Ты что, географию не учил? – удивился приятель. – Доисторический ледник с собой приволок. Как раз здесь и остановился. Сам растаял, а камни остались». Потом Мирон где-то прочитал, что ледниковые валуны – «место обитания троллей и фей и неведомые для нас «каналы связи» Вселенной, о существовании которых мы до сих пор не подозревали». Приятель не мог отмыться еще пару дней, пока до реки не дошли. Так и Мирон чувствовал себя сейчас в грязи, от которой не мог отчиститься.