На краю света

Все стало нам ясно. Собаки гоняли медведя вокруг айсберга. Когда они загоняли его за айсберг, мы совершенно не слышали лая, так как айсберг был такой высоты и такой длины, как хороший, на полквартала, четырехэтажный дом. А когда выгоняли из-за айсберга, лай снова был слышен. Если выгоняли из-за ближнего к нам угла, лай, отраженный ледяной стеной, казался совсем близким, если из-за дальнего — казалось, что лают где-то далеко.

— А ведь верно, что явление природы, — изумляясь, говорил Сморж. — А уж я-то начал такое думать, что даже и сказать стыдно.

— Чего же ты начал думать?

— Мираж, думал. Как в пустыне. Я читал: вдруг какая-нибудь там деревня появляется, колокол будто начинает звонить, а ничего подобного и нет вовсе. Одна чертовщина все это — мираж, и только.

— И мираж — это тоже явление природы, — строго сказал Шорохов. — Никакой чертовщины тут нет.

Итти до зимовки было далеко, и мы поскорее собрали собак и двинулись в обратный путь. Медведя мы оставили под айсбергом, так как втроем мы не могли даже сдвинуть его, не то что дотащить до дома.

Но сладить с собаками оказалось не так-то легко. Только мы отошли от айсберга, где остался медведь, как я заметил, что две или три собаки стали отставать, а потом повернули назад и быстро побежали к айсбергу. Мы вернули собак и погнали их всей стаей перед собой.

И на какие только уловки они не пускались, чтобы как-нибудь улизнуть, вернуться назад и вдоволь полакомиться свежей медвежатиной. То одна, то другая собака, будто бы от страшной усталости, вдруг ложилась на снег отдохнуть. Но стоило нам только пройти мимо нее, как она живо вскакивала и бросалась назад. На других собак вдруг напала чесотка. Бежит, бежит собака и вдруг садится и начинает самым добросовестным образом чесаться. Чешется, чешется, работает ногой изо всех сил, а чуть осталась позади, чесотка проходит, и притворщица рысцой устремляется назад, к медвежатине. А Моржик, чтобы хоть как-нибудь отстать, даже начал прихрамывать.

«Самый настоящий медвежатник, — радовался я. — Пусть-ка теперь Борис попробует спорить. Я ему докажу».

Было уже, наверное, около девяти часов, когда мы наконец добрались до зимовки.

Прямо в шапках и шубах, заиндевелые, с сосульками на бровях, гремя замерзшими, скользкими валенками, мы ввалились в кают-компанию.

— Товарищи, требую амнистии для Моржика! — закричал я с порога. — Моржик — знаменитый медвежатник!

Но никто даже не пошевельнулся. Все чинно сидели по своим местам, наверное сговорившись не обращать на нас никакого внимания. Наумыч молча выслушал чаш рапорт об убитом медведе, исподлобья посмотрел на нас круглыми злыми глазами и быстро проговорил:

— Всем троим объявляю выговор за самовольную отлучку с территории зимовки.

Он помолчал и крикнул на кухню:

— Арсентьич! Сделай им погорячее какао и выдай по чарке водки. Это я не как начальник, а как врач приказываю, — добавил он, повернувшись к нам. — Ну, марш раздеваться, мыться и завтракать. Живо!

Мы выскочили из кают-компании, чуть не сбив с ног входившего Борю Линева.

— Борька! — закричал я, хватая его за руки. — Моржик-то! Медвежатник ведь! Как работал, ты бы посмотрел! Прямо из кожи лез! Вот тебе и овчарка!

— Врешь? — обрадовался Боря. — Неужели медвежатник? А я-то его все утро ищу. Так он, значит, там орудовал? Ну, это здорово! — Он вырвался от меня, распахнул дверь кают-компании и радостно заорал:

— Наумыч! Моржик, оказывается, медвежатник! Прошу помилования!

— А ты говорил — овец ему только караулить, — смеясь сказал Наумыч.

Моржик был помилован.

А остальных собак все-таки пришлось застрелить. Ведь не каждый день к зимовке подходят медведи.

Шторм

Январь был самым тяжелым месяцем зимовки. Это самый ветреный месяц полярной зимы.

Часто, собравшись у кого-нибудь в комнате, мы говорили о том, как изменились у нас здесь представления о плохой и хорошей погоде.

Бывало, в городе, собираясь выходить на улицу, каждый из нас прежде всего беспокоился — а не пойдет ли дождь? А не идет ли снег? Не очень ли холодно? Темная, тяжелая, дождевая туча у горизонта могла расстроить загородную прогулку, а из-за мороза можно было отложить деловую поездку с одного конца города на другой.

В городе мы боялись дождя, снега, холода.

Здесь, на зимовке, мы больше всего боялись ветра. Действительно, трудно себе представить ленинградца или москвича, который, собираясь выйти из дому, озабоченно расспрашивал бы своих домашних: «А какой силы нынче ветер? Метров десять в секунду будет?» Или: «Не знаешь, ветер еще зюд-зюд-вест, или уже повернул на другие румбы?»

Какое дело горожанину до того, каких румбов и с какой силой дует на улице ветер? Дождя бы не было.

А для нас было совершенно безразлично — идет дождь или не идет, снег ли, град ли падает с неба и какой мороз — пятнадцать или тридцать пять градусов. Главное — не было бы ветра.

В тихую погоду не страшен никакой мороз. Но даже маленький северный ветерок делает пустячный мороз почти непереносимым. А если ветер начинает дуть со скоростью в десять, двадцать, тридцать метров в секунду, со скоростью в сто с лишним километров в час?