На краю света. Подписаренок

Пока я учился в Коме, мои кульчекские товарищи здорово выросли и стали какими-то другими. А Ларивон у дяди Ивана сделался уж настоящим хозяином. Весь досмотр по домашности дядя Иван взвалил теперь на него. А хозяйство у них большое. Они держат работника, двух приживальщиков-поселенцев и работницу. За всем надо досмотреть, везде поспеть, со всем управиться. Знай повертывайся. Так что ему некогда уж теперь разводить со мной дружбу. Говорят, дядя Иван подал прошение архиерею, чтобы женить Ларивона в шестнадцать лет. Хочется скорее привести в дом бесплатную работницу.

И Матвей у Гарасимовых так вырос и поздоровел, что дружить ему со мной стало неинтересно. По праздникам он все время крутится теперь около девок и готов каждую ночь до утра слоняться со своими дружками по деревне.

Зато я быстро сошелся с Митькой и Петькой Худяковыми. Пока я учился в Коме, они тоже здорово выросли и уж начали курить. Митька завел себе гармонь в десять ладов с колокольчиками и ходит теперь с этой гармонией по вечеркам. Я быстро выучился играть кое-что на его гармонии, но на вечерки ходить с ними воздерживался. Там, по нашим кульчекским правилам, надо было весь вечер держать на коленях какую-нибудь девчонку, целоваться с нею в определенных играх и что-нибудь отплясывать под гармошку. Всего этого я стеснялся. А Митька и Петька и плясали, и целовались, как настоящие кавалеры.

А потом, они любили играть в карты и стали сговаривать меня банковать с ними за одну компанию. Играли они в двадцать одно и в какой-то шмындифер, проще говоря, в девятку. На кон ставили по копейке и даже больше. Иногда банк доходил до десяти копеек. Но играть в карты с ними я не стал, потому что денег у меня не было, и еще потому, что карты у них были меченые. Они честно объяснили мне, сколько засечек иголкой они сделали на каждой карте, чтобы во время метания банка играть наверняка. Но я сразу сообразил, что это дело у них не чистое.

А потом, мне по-прежнему хотелось что-нибудь читать, хотя я и понимал, что читать книги мне теперь уж не положено. Пока я учился, чтение книг оправдывалось тем, что этого требует школа. Пошел учиться — значит, занимайся как следует, пиши, что надо, ну и книги читай, раз это требуется. Кончил школу в Кульчеке, поезжай в Кому. Выучился в Коме — отправляйся и Минусинск или в Красноярск. Доходи там до дела. А если остался дома — то принимайся за работу. Тут уж не до чтения. Теперь если тебя увидят с книгой, то сразу будут считать лодырем, отлынивающим от тяжелой мужицкой работы.

Я хорошо понимал, что мое учение кончилось насовсем, что мне теперь надо думать не о книгах, а о том, чтобы во время страды или сенокоса не быть посмешищем для всей деревни. Я понимал, что чтение книг будет теперь для меня действительно баловством и вызовет справедливое осуждение всей деревни. И осуждать-то будут прежде всего моих родных.

И все же я никак не мог смириться с тем, что мне навсегда заказано теперь чтение книг. Читать разные повести и рассказы, приключения на суше и на море во время страды и сенокоса, когда все, как каторжные, изводятся от работы, конечно, мне нельзя. Да и мои домашние этого не позволят. Но у нас ведь много праздников, в которые не принято работать. Пасху празднуют целую неделю. Святцы от рождества до крещенья — две недели — сплошной праздник. Потом масленица — целую неделю дым коромыслом. Двунадесятые праздники, два престольных дня, не считая воскресений. А потом, много праздников поменьше, которые можно было бы и не праздновать. А приходится. Николин день, егорьев день, Борис-Глеб, Илья Пророк… Все эти святые какие-то привередливые, и у мужиков вечно происходят с ними недоразумения. Поедешь в егорьев день на пашню — волки обязательно задерут потом коня или подсекут жеребенка. Будешь в день Бориса и Глеба убирать сено — не жди добра. Или стог грозой подпалит, или вихрем своротит, а потом забьет дождем. О николине дне и говорить не приходится. Очень сердитый святой этот Николай Мирликийский и большую силу забрал над мужиками. Такая же оказия получается и с Ильей Пророком. С ним тоже надо держать ухо востро. Того и гляди, градом хлеб побьет. Так что хочешь не хочешь, а приходится праздновать. И не только ильин день, но и ильинскую пятницу. В общем, в тяжелой мужицкой жизни я видел некоторые просветы, когда можно без ущерба домашности, не раздражая ревнивых соседей, посидеть за хорошей книгой, подумать о больших городах, о дальних странах, в общем, о далекой, сложной, непонятной, но интересной жизни, которая где-то катится мимо нас. Беда была только в том, что таких книг у меня не было.

Если бы Павел Константинович оставался у нас в Кульчеке, я объяснил бы ему, как мне трудно жить без книг, и попросил бы его выдать мне из своего заветного шкафа что-нибудь хорошее. И, конечно, Павел Константинович нашел бы что-нибудь такое, что я еще не читал. На худой конец, я мог бы перечитать у него некоторые старые книги.