На краю земли

На линии остались только парни, к ним присоединились мужчины, потому что началась самая трудная работа — установка опор и подвеска проводов. Ребятам Иван Потаповнч запретил там показываться, чтобы кого–нибудь не придавило, и нам осталось копать ямы для столбов в самой деревне. Мы лишь только издали видели, как баграми и длинными ухватами доводят столбы до места, как разматывают с огромных деревянных барабанов проволоку по линии и потом талями натягивают между опорами.

Техник пометил на стенах места вводов, прочертил мелом линии для проводки в избах, и помощник Антона по электростанции начал делать внутреннюю проводку. Пашка совсем бросил копать и, как привязанный, ходил за ним следом, обвешав себя мотками провода, связками роликов, и держался так, будто он самый главный мастер и есть. Он таки стал монтером! Во всяком случае, в своей избе Пашка сделал всю проводку сам, а Антонов помощник только смотрел, чтобы он чего не испортил.

И вот уже забелели на трассе то одиночные, то двойные, вроде буквы «А», опоры; загудели провода; у въезда в деревню на помосте угнездился черный, в трубках трансформатор; в избах у потолков, как льдинки, поблескивали пока еще холодные, безжизненные лампочки.

Техник и Антон проверили всю проводку в избах и ушли пешком вдоль трассы, чтобы еще раз удостовериться, что всё в порядке, пообещав вечером вернуться.

Ох, как же долго не наступал этот вечер!

Мы украсили избу–читальню зеленью, повесили портреты, постелили на стол новую скатерть, привезенную Иваном Потаповичем из аймака, бегали к Катеринкиной матери, к Пашке и Геньке, где стряпали угощенье, выбегали за околицу… а солнце прилипло к одному месту и вовсе не собиралось опускаться.

Торжество подключения было назначено на семь часов, но уже к шести все — и большие и малые — собрались в избу–читальню, где должен был состояться митинг. Мы не могли усидеть на месте и без конца выскакивали на крыльцо, бегали за околицу посмотреть, не едут ли, и заодно послушать, как звонко и торжественно поют под ветром провода. Наконец они приехали: Антон со своим баяном, Коржов и Лапшин, долговязый техник, колтубовские парни и девушки, помогавшие строить линию. Все сели, и от тусклого света керосиновой лампы на стенах, как часовые, вытянулись длинные тени.

Антон снял с руки часы и положил перед собой:

— Они сверены со станционными. Осталось десять минут… Давайте поговорим, что ли, чего же в молчанку играть?

Все стесненно заулыбались, но разговор не завязался, а, наоборот, стало еще тише.

Видеть движение стрелок могли только сидящие за столом, но все не спускали с часов глаз, словно именно там из них должен был вспыхнуть с мучительным напряжением ожидаемый свет.

— Ну, товарищи… — сказал Коржов, приподнимая руку.

И в ту же секунду из–под потолка брызнуло, резнуло по глазам ослепительное сверкание. Не то стон, не то вздох пронесся по избе, все заговорили, как–то блаженно засмеялись и захлопали, захлопали изо всех сил. Кому мы хлопали? Свету, льющемуся сверху, колтубовцам, счастливым не менее нас и тоже хлопающим, или тому, кого не было среди нас и который все–таки был с нами, ласково щурясь с портрета на стене, улыбаясь нашей радости и радуясь вместе с нами?.. Так оно и было, потому что все повернулись к нему и, что–то говоря, неистово били в ладоши…

Иван Потапович поднял одну руку, затем другую, потом обе сразу и наконец немного приостановил шум.

— Товарищи! — начал он. — Разрешите наш торжественный митинг…

Но кончить ему не удалось. Сзади началось какое–то движение, и вдруг все, толкаясь, прыгая через лавки, ринулись к двери. Пробившись к дверям, каждый стремглав бросался к своей избе. И вот одна за другой избы озарялись светом, рассекая сияющими оконницами холодную тьму осенней ночи.

У нас темно! Я тоже бросился домой. Дрожащими руками нащупал выключатель — и только тогда вздохнул… Облитые белым светом, стояли в дверях прибежавшие следом отец и мать; Соня визжала от восторга и тянулась к маленькому солнцу под потолком…

Мало–помалу все опять собрались в избе–читальне, но Иван Потапович тщетно зазывал в помещение — все толпились у крыльца, словно боясь, что с их уходом погаснут огни в домах.

— А давай, Фролов, проведем здесь, — сказал вышедший на крыльцо Коржов. — Оно даже нагляднее получится.

Я, как и все, хлопал каждому оратору, не всегда понимая и даже не слыша, что он говорил, и запомнилось мне только то, что сказал Федор Елизарович, выступавший последним:

— Живем мы, дорогие товарищи, на краю советской земли. Но и тут мы находимся в самой середке жизни, потому как везде, у всех у нас одна цель и одно стремление — счастье человека… Что говорить! Мы с вами не Днепрогэс построили… Но поглядите на эти огни. О чем они говорят? А говорят они, что сделали мы огромный шаг вперед. И этот свет на земле освещает нам линию жизни, дорогу в лучшую жизнь!..

Долго потом на гривах раздаются певучие переливы баянов, веселые голоса, и даже частушки Аннушки Трегубовой кажутся мне трогательной, прекрасной песней.