На краю земли

Пройдя с полкилометра по увалу,[10] мы спустились к реке и, прячась в кустах, поползли вперед. Никогда не думал, что они такие цепкие и колючие. Мы исцарапались и ободрались, пока шагах в пятидесяти не забелела палатка. Дальше мы пробирались как только могли осторожнее, и каждый шорох казался нам оглушительным громом. Не дыша, мы ползли все вперед и вперед, и вот прямо перед нами в просветах между листьями показалась клетчатая рубаха диверсанта. Диверсант, ничего не подозревая, занимался своим делом, а мы лежали за его спиной, не сводя с него глаз.

Сначала у меня затекли руки, ноги и заболела шея. Потом так засвербило в носу, что я едва не умер от желания чихнуть, но уткнулся лицом в землю и подавил этот приступ, который мог нас бесповоротно погубить… Должно быть, Генька испытывал то же самое, потому что он то краснел, то бледнел, и все время морщился, будто наелся хвои.

Страдания наши стали совершенно невыносимыми, как вдруг диверсант, не оборачиваясь, громко сказал:

— Ну ладно, вылезайте! Вы так пыхтите, что скоро ветер достигнет ураганной силы…

Это было так неожиданно, что я даже зажмурился и уткнулся носом в землю. Диверсант повернулся к нам и повторил:

— Вылезайте! Хватит прятаться!

Путей к отступлению не было. Потные, красные, мы выбрались из кустов.

Диверсант смотрел на нас, а мы — на него. Он был совсем молодой и не страшный, но одежда с головой выдавала его коварную натуру: на нем была клетчатая рубаха, широкополая шляпа, ботинки на больших, торчащих из подметок гвоздях, а до коленок — вроде как обрезанные, без головок, сапоги. Он сел на прежнее место и сказал:

— В таких случаях как будто принято говорить «здравствуйте»?

Генька насупился и мрачно сказал:

— А может, мы не хотим…

— Вот как? — удивился диверсант. — Ну, в таком случае, нечего здесь вертеться! Грубиянов я не люблю.

Мы не успели ничего ответить — по правде сказать, мы и не знали, что ответить, — как раздался топот и из–за бома верхом на лошади вылетел Иван Потапович. За его спиной, держась за председателеву рубаху, подпрыгивала на крупе лошади Катеринка.

Как только Иван Потапович подскакал, Катеринка сползла с лошади. Иван Потапович спрыгнул тоже, оглядел палатку, нас, диверсанта и, поправив усы, сказал ему:

— А ну–ка, позвольте ваши документы, гражданин!

Тот удивленно поднял брови, посмотрел на нас, на председателя, потом опять на нас и присвистнул:

— Ага, понятно! Прошу!

Он показал Ивану Потаповичу на палатку и влез в нее первый, а Иван Потапович — за ним.

Это было ужасно опрометчиво — самому, добровольно забраться в логово врага. Но если таким простодушным оказался Иван Потапович, то мы были настороже. Генька мигнул, и мы схватили по здоровенному камню. В палатке гудели голоса, и мы ежесекундно ожидали, что оттуда загремят выстрелы. Потом голоса смолкли.

Время шло, и это молчание становилось невыносимым. Мы начали думать, что все кончилось ужасной трагедией, и млели от страха и неизвестности.

Голоса загудели снова. Иван Потапович, пятясь, вылез из палатки и, усмехаясь, оглядел нас:

— Эх вы, сыщики! Морочите голову, чтоб вас…

Он сел на лошадь и ускакал.

Топот уже затих, а мы растерянно смотрели на неизвестного, который опять подошел к нам. Только теперь я увидел, что глаза у него голубые, ясные и что глаза эти смеются.

— Ну–с, молодые люди, почему вы не кричите «руки вверх»? Я вижу, вы основательно вооружились.

Камни выпали из наших рук. Генька облизнул пересохшие губы, а Катеринка выпалила свое:

— А почему?..

— Правильно! С этого надо бы начинать. Любознательность — мать познания. Итак, давайте знакомиться…

Но в это время сверху раздался крик, посыпались песок и камни. Забытый нами Пашка видел все, но ничего не понимал. Сгорая от любопытства, он слишком далеко свесился со скалы, сорвался и полетел вниз. Он катился по крутому склону и кричал, будто его режут. Мы замерли от ужаса — он неминуемо должен был разбиться… Неизвестный бросился к тому месту, где должен был упасть Пашка, и выставил руки, чтобы поймать его, хотя вряд ли ему удалось бы его удержать — Пашка толстый и тяжелый.

Однако Пашка не упал. Метрах в десяти ниже обрыва из расселины торчал куст. Пашка угодил на него, обломал ветки, но рубаха его зацепилась за корневище, и он повис, как на крючке. Он было затих, но потом опять завопил что есть силы:

— Ой, сорвуся! Ой, убьюся!

Неизвестный бросился в палатку и выскочил оттуда с веревкой через плечо.

— Держись! — крикнул он Пашке.

— Ой, сорвуся! — продолжал тот вопить.

— Попробуй только, я тебе задам!

Он очень сердито прокричал это, и Пашка уже значительно тише прохныкал:

— Так я со страху умру…

— От этого не умирают. Держись!