На краю земли

— Зрители хлопают — благодарят артистов, а артисты кланяются — благодарят зрителей.

Вася задумался и промолчал.

Небольшой антракт — и наступает наша очередь. С третьим звонком сердце у меня обрывается и стремительно падает вниз. А тут еще под пяткой у меня что-то стреляет, я прыгаю в сторону — снова пальба…

Оказывается, под моими ногами выстрелили пробки для пугача. Ружье для Бульбы припасли настоящее, но Савелий Максимович запретил употреблять не только холостые патроны, но даже пистоны, и, когда Бульба будет убивать Андрия, Пашка должен выстрелить за сценой из пугача. Пугач мы взяли у одного второклассника, но пробок у него нашлось всего пять штук: две из них я раздавил, а третья куда-то закатилась и ее никак не найти — осталось всего две.

Пашка в отчаянии и ругает меня на чем свет стоит. Мария Сергеевна обрывает спор: пора на сцену!

Я сажусь за парту, превращенную в подобие не то аналоя, не то пюпитра, расправляю свернутую в трубку бумагу.

— А перо? Где же перо?

Генька опрометью бросается в канцелярию, тащит чернильницу и ручку.

— Что ты! Ведь нужно гусиное! — восклицает Мария Сергеевна и ужасно расстраивается. — Тогда ведь стальных перьев не было! И как мы могли забыть?

После небольшого замешательства Пашка мчится разыскивать Пелагею Лукьяновну — она обметает печку гусиным крылом, мы сколько раз видели сами — и возвращается с трофеем под полой (чтобы в зале не видели). Трофей порядком грязный и ободранный, но все-таки это настоящее гусиное перо.

Костя Коржов ложится на лавку, спиной к залу. Я — на своем месте. Возле меня горит огарок свечи. Раздвигается занавес, и темная глубина зала поглощает остатки моего мужества. Трясущейся рукой я старательно окунаю перо в чернильницу, вожу, вожу им по бумаге и не могу произнести ни слова.

— «Еще одно…» — слышу я шепот Марии Сергеевны.

Нет, ни одного слова мне не вымолвить!

— Кто это? — раздается в зале, и я радуюсь, что под лохматой бородой из пакли меня никто не узнает; сейчас закроется занавес, и я убегу со сцены, из школы, из деревни куда глаза глядят, лишь бы кончился этот позор…

— «Еще одно…» — повторяет Мария Сергеевна. — Говори же!

Я делаю над собой нечеловеческое усилие. Горло мое издает какой-то мышиный писк, и наконец я выдавливаю из себя натужный, сиплый шепот:

Еще одно, последнее сказанье…

— Громче! — кричат в зале.

Но самое страшное позади — первые слова произнесены, — теперь я громче и увереннее продолжаю:

…И летопись окончена моя…

— Колька Березин! — раздается радостный возглас в зале.

Узнали все-таки! Но деваться некуда…

…Недаром многих лет

Свидетелем господь меня поставил

И книжному искусству вразумил…

И вдруг за спиной я слышу странные звуки:

— Хр-р-р… Хр-р-р… Х-х-хр…

Это Костя изображает спящего и, чтобы было совсем похоже, начинает храпеть. По залу пробегает смешок — Костя храпит еще усерднее.

— Костя, перестань храпеть! — негодуя, шепчет Мария Сергеевна.

— Кос… — едва не повторяю я, но немедленно перехожу на свой текст:

…Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу…

Фух! Наконец окончен монолог, теперь нужно писать.

— У-вау!.. — раздается у меня за спиной какое-то не то мычанье, не то мяуканье: Григорий-Костя проснулся, сладко потягивается и зевает.

Он начинает говорить, и я решаюсь взглянуть в зал. В черной глубине смутно желтеют лица… Нет, лучше больше не смотреть — от этого становится еще страшнее и язык совсем прилипает к гортани.

А Косте хоть бы что! Он держится свободно, даже слишком свободно, и говорит, попеременно поднимая кверху то одну, то другую руку. Мало-помалу оправляюсь и я и хотя руками не машу (они у меня дрожат по-прежнему), но говорю смелее.

Сцена идет прекрасно до самого конца, до моей последней фразы.

— «Подай костыль, Григорий!» — говорю я и холодею от ужаса: костыль остался в канцелярии!

Костя вскакивает и начинает тыкаться из угла в угол. Но нельзя найти то, чего нет! Костя ищет и ищет, а я стою и стою, не зная, что делать.

— Иди, иди же! — шепчет Мария Сергеевна, но я не могу тронуться с места: как же без костыля?

— Так нет здесь костыля! — измучившись в бесплодных поисках, говорит Костя.

Больше стоять невозможно.

— Тогда не надо, — дрожащим голосом произношу я и поспешно, забыв о возрасте Пимена, выхожу, почти выбегаю за кулисы.

Провал! Сам провалился и всё-всё провалил!.. Куда мне деваться от этого позора?

Я не замечаю, что Костя договорил свою реплику, занавес закрылся и открылся снова. Из зала несется грохот аплодисментов.

— Иди! Иди! — слышу я со всех сторон, и меня выталкивают на сцену.

Зал гремит, Костя храбро кланяется, а я стою как истукан. Вдруг к аплодисментам примешивается хохот, а рукоплескания становятся еще сильнее. Конечно, смеются надо мной!.. Я поворачиваюсь, чтобы убежать, и вижу Васю Маленького: он решил поправить свою ошибку и вышел на аплодисменты теперь. Один ус у него отклеился, он придерживает его рукой, кланяется, сгибаясь пополам, а зал хохочет и рукоплещет…

— Молодцы! Хорошо играли, — говорит Савелий Максимович, заглянувший на минутку в канцелярию.

— Нет, правда? — недоверчиво переспрашиваю я. — А как же… костыль?