На Красном камне

-- Она мне сказала! -- продолжал он, указывая на девушку, которая сидела на своём прежнем месте, как ни в чём не бывало. -- Уезжайте в улус!.. Хорошо. Так и надо!..

Меня несколько удивило неожиданное одобрение, с которым он отнёсся к неожиданному поведению Барского.

До этого он был воздержным из воздержных и суровым из суровых, но болезнь, очевидно, переучила его и внезапно заставила иначе смотреть на житейские отношения.

-- Когда вы поедете? -- спросил он, помолчав.

-- Завтра! -- просто ответил Барский.

-- Хорошо!.. -- повторил Хрептовский. -- Поезжайте!.. А мы останемся!..

Он старался придать своему голосу бодрость, но в глазах его светилась тоска. Я понял причину его внезапной снисходительности. Мы мало жалели себя, а потому были суровы к самым близким людям. Болезнь заставила его снова после долгих лет пожалеть самого себя глубоким настоящим образом, а вместе с тем сделала его мягким к людским слабостям, нуждам и страстям.

-- А теперь я хочу спать! -- сказал Хрептовский. -- Потушите свечу и уходите все... Мне никого не нужно...

И он закрыл глаза и отвернулся к стене. Мы взялись за шапки.

Другой комнаты в избе не было, так что волей-неволей приходилось уходить в другое место, так как спать было ещё рано.

Барский и девушка исчезли быстро и совершенно незаметно. Я отправился в наше обычное место, зал Павловского дома, где было тепло и светло, и где я мог, никому не мешая, досидеть до того времени, когда полуночная дремота заставит меня вернуться в избу больного.

IV

Прошла неделя с тех пор, как Барский уехал в улус, длинная худая неделя, которая не дала мне сомкнуть глаз больше половины ночей и переполошила, наконец, население нашего муравейника. Болезнь Хрептовского внезапно приняла зловещий оборот. Утром уехал Барский, а вечером вскрылся нарыв у Хрептовского и открылся сквозным свищом наружу.

С тех пор и до нынешнего дня он не перестаёт подплывать гноем, сукровицей и чем-то ещё более зловонным, чему не могу подыскать имени. У нас не хватает белья для перевязок и бинтов. Все мы давно привыкли спать на звериных шкурах, и у всей нашей колонии нашлось только три простыни. Теперь простыни изорваны... Больному приходится лежать на такой же шкуре, которая вся испятнана лужами застывшего гноя.

Шкура лезет и гниёт. Всё тело Хрептовского покрыто мелкими клочками слипшейся шерсти. Как-то довелось мне видеть чукчу, умиравшего от оспы на груде меховых лохмотьев, насквозь пропитанных полузастывших гноем. Он весь представлял со своей подстилкой одно отвратительное целое. Края подстилки засохли и покоробились, истёртое меховое одеяло, прикрывавшее этот ещё живой труп, приклеилось к язвам и липкому голому телу.

Помню, нервы мои были ещё свежи, и я ужаснулся этой первобытной беспомощности, которая равняет больного человека со зверем, издыхающим от заразы. Хрептовский теперь выглядел немногим лучше этого чукчи. У нас не хватало белья, чтобы содержать его в чистоте, не хватало и мыла, чтобы перемывать немногие ветхие рубахи, принадлежавшие ему. Собственные рубахи мы раздирали на бинты и на перевязки, и общее количество белья в нашей колонии ежедневно становилось меньше и меньше.

Грязная скверная болезнь... Я затрудняюсь, как описать её, чтобы не оскорбить приличия читателей.

Хрептовскому приходится неподвижно лежать на спине в самой неудобной позе как родильнице в момент напряжений болей. Под него нужно подкладывать сухие тряпки, чтобы предохранить сколько-нибудь постель от грязи и гниения. Кровать стоит прямо против двери, так как это самое сухое место в избе. Каждый раз, когда дверь открывается, волна холодного воздуха врывается внутрь. А прикрыть его потеплее нельзя, чтобы не разбередить грубым одеялом его наболевших язв.

И никакой медицинской помощи. Мы вытащили фельдшера из его берлоги и привели к себе. Он по обыкновению был пьян и, посмотрев мутными глазами на больного, произнёс медицинский термин непристойного свойства. Нам ничего не оставалось, как отпустить его домой. У нас в библиотеке есть кое-какие медицинские книги, и я перечитываю их с утра до ночи, стараясь найти какое-нибудь полезное указание, но разбираться в них трудно. У человечества слишком много болезней, и диагноз их до утомительности однообразен и до неуловимости не определён. Я никогда не предполагал, что на свете так много болезней. Только теперь я узнал, что у человека может случиться 32 рода болезней печени и 112 видов болезней лёгких, что на каждой части тела снаружи может вскочить по очереди несколько десятков различных нарывов, злокачественных и иных, и целая сотня желёз может на столько же различных способов распухать и воспаляться внутри. И в результате почти всегда зловещее предсказание, упадок сил, заражение крови, болезненное состояние, смерть.