На кресах всходних

Данута Николаевна присмотрела у себя в библиотеке молодого хлопца из помощников машинистов. Заядлый был читач. И все про приключения, про шпаги, корветы, рыцарей и прекрасных дам. Удивительное само по себе явление: тут вокруг стоит тяжелая оккупация, пальцем шевельни — и получишь реальную подпольную работу, рискнешь жизнью наивзаправдашнейшим образом, а у него — подвески королевы на уме. Витя Мезя звали длинного, вечно улыбающегося и перепачканного паренька. Как член паровозной бригады, он был гарантирован от любой отправки в Германию. Вечно у него торчал на пузе под ремнем толстый том: «Три мушкетера», «Парижские тайны», «Копи царя Соломона»… Он умудрялся даже в рейсе читать, хотя какие там копи Соломона, когда тут свои, угольные копи в тендере и помощник то и дело должен помогать кочегару загружать топливо в ревущую рывками топку. Ремнем этим он книги изрядно проминал, отчего поначалу Данута Николаевна его журила, а потом положила на него глаз — у нее родился план. Железнодорожные немецкие строгости были известны, но при желании паровозной бригаде провезти тайком одного человечка можно. Тем более что человечек будет не опасного свойства, не лесной бандит с обрезом. Вот Жохова наконец разродится бумажкой, и тогда…

Возвращается один раз домой озабоченная библиотекарша, отворяет дверь и видит: в коридоре стоит невысокий человек в сером пальто, горло толсто замотано шарфом. Сердце заныло, но приятно. Отец! Немцы обещали отпустить — и отпустили. Николай Адамович поднял руку: не шуми. Данута Николаевна подошла к нему, сзади обняла тихонько. Отец смотрел в щель, оставленную дверью. Там внутри Адам разыгрывал перед Яниной спектакль. Вынес из запасника, что в темной каморе, пыльные коллекционные постилки и одну за другой демонстрирует, толкуя их содержание.

— Это, дивись, узор солнца, — показывал он на вышитый ярко-красным квадрат, у которого из углов торчат короткие, тоже из вышитых квадратиков «лучи». — А тут узор зямли, — тот же большой квадрат, только теперь вышитые отростки торчат внутрь.

Янина слабо улыбается. Мать смотрит на сияющее лицо сына, и внутри у нее полыхает такой узор солнца, что сейчас разорвет.

Адам делает очередную демонстрацию, теперь из трех постилок. Берет длинными пальцами за углы вышивку и показывает лежащей. На первой вышитые на белом фоне крестиком две красные голубки сидят одна вслед другой.

— Каханне починается, — объяснил заговорщицким голосом Адам.

На второй тряпице вышитые голубки смотрят друг на друга и между ними изображена еще веточка.

— Каханне в росквите! — сообщил Адам, восхищенными глазами глядя на Янину.

Та переводит взгляд с вышивки на Дануту Николаевну и стоящего рядом Николая Адамовича, во взгляде у нее появляются виноватость и такое выражение: что я могу поделать?!

Данута Николаевна шагнула решительно к табурету, где у сына была целая стопка вышивок, с помощью которых можно было бы рассказать, наверно, целую болотную «Илиаду», порылась в пыльных тканях и торжествующе выдернула на свет то, что ей показалось подходящим. Опять голубки, только сидящие хвостами друг к другу.

— Каханне без узаемности? — тревожно поинтересовался Адам.

И тут в комнату вошел Николай Адамович, прекращая тем самым демонстрацию. Обнял внука, который был ростом ему по грудь. Адам смотрел на Янину потрясенным взглядом: он и рад был появлению дедушки, и совсем не хотел, чтобы их разговор с ней заканчивался на «каханне без узаемности».

Глава пятнадцатая

Между громадой неба и неровной линией горизонта оставался один желтовато-дымный просвет. Витольд Ромуальдович стремительно шагал по утоптанной тропке между купами сухого, чуть подвывающего на ветру репейника от леса к деревне. Вся деревня — три огонька. Самое дальнее — двери кузни, где тлеет горн Повха (он вернулся туда из Дворца), второе пятнышко — полухатка Стрельчика, зацепившегося все же на берегу Чары, самый ближний огонь — окошко в домике Сахоней.