На кресах всходних

Чем дольше это все длилось, тем больше в Николае Адамовиче просыпалось умственной ясности и даже погибельного белорусского остроумия. Тюремный и жизненный опыт не давал ему возможности очароваться полностью и окончательно. На вопросы дочери (даже ей было не все равно) «что там? как там?» он отвечал скупо, без вздохов вдохновения, что было свойственно некоторым соратникам, и не только молодым, — слишком долго держали под камнем идею белорусской самовластности, а когда камень отвалили, обнаружили лишь выцветшие ростки да пару мокриц. Ростки эти, возможно, нальются живой зеленью и распрямятся, но теми ли движениями и с той ли энергией их приводят в рабочее состояние? Не германским бы нетерпеливым штыком это делать. Только другого инструмента нет; раз германец отвалил камень — ему и право желать дальнейшего. Надо не спешить, надо деликатно, но при этом никуда не деться от ощущения: главный немец может и передумать, может и отменить чудное свое споспешествование.

— Что же делать?

— Оставаться белорусом, — вроде и просто, а на самом деле разумно отвечал Николай Адамович. — Если мы и до сих выживали и выжили в том виде, в котором нас застала эта всемирная свара сильных и злых, — может, не нужно изменять себе и выволакиваться из исторической раковины? Впрочем, и сидя в раковине можно попасть под колесо — только тихий хруст послышится.

— А кто ж там главный, папа, если ты в сторонку отсядешь?

— Да Армушевич с Герасюком.

— Армушевич? Он же свояк Пищика, гминного старшего конторщика. Он, может, и не поляк, но уж и белорус из него... А Герасюк... Да его за квартал обходят — боятся, кусанет.

— Еще адвокат Шереверя — его, кажись, прислали, я с ним незнаком. Он поумнее других, фюрер больше к нему обращается.

— Не прислали. Тихо в конторе копии выдавал.

Николай Адамович постоял над печкой, приблизившись на максимально возможное расстояние. Спина все равно мерзла.

— Папа, а что нам с Жоховой делать?

— А нам нужно с ней что-то делать?

— Ты теперь... Н-ну, чин. Хорошо ли, что под одной крышей с нами будет комиссарская женщина с детьми?

Николай Адамович повернулся спиной к печке:

— Сама говоришь, с детьми женщина. Будет жить.

Данута Николаевна вдруг вся как бы опала, обмякла, на секунду забыла об Адаме, но при слове «дети», все вернулось новым ужасом.

Глава девятнадцатая

Шукеть разбудил комиссара, глаза у него были злые и испуганные, изо рта валил пар, он только что обежал весь лагерь.

— Ушли!

Бобрин сел на топчане, кутаясь в полушубок и отчаянно разрывая рот зеванием.

Не дожидаясь вопросов «кто? куда?», Шукеть объяснил, что, видимо, ночью или перед рассветом все войско Порхневича снялось с места и исчезло в неизвестном направлении. Впрочем, известно в каком: ушли на юго-запад. Дед Сашка подсказал, радуясь возможности угодить начальству, и следы уж больно откровенно свидетельствовали.

Что это могло означать?

Во-первых, приказ бригады выполнен не будет. Хотя есть на кого свалить ответственность, Бобрин занервничал — он, и только он не обеспечил должного поведения Порхневича. Да и товарищ Миронов и весь штаб в курсе, что за фрукт этот пан, но все же пятно на послужной список начальника штаба ляжет обширное. Одно слово — не обеспечил управляемость и руководство!

Явился Василий Антоник, он почему-то был в хорошем расположении духа. Высказал идиотскую версию: там же Пуща... Куда они двинули? Может, на учения?

Шукеть стал ругаться и рыть каблуком сапога землю. Какие там учения! Что-то Порхневич задумал, таким путем он никогда не выйдет к месту, назначенному приказом из бригады, — к госпиталю во Дворце. Противоположную выбрал дорожку. На другой берег Пущи. Куда именно? Что он там собирается делать?

— Это трибунал, — не удержался Шукеть, у него давно уже горело желание совместить эти два понятия в одно мероприятие: Порхневич плюс трибунал. Еще вчера это было рядом, теперь ему не отвертеться!

— Как же мы теперь с госпиталем? — расчесывал указательным пальцем то одну, то другую бровь комиссар. — Он что, всех забрал?

— Своих — всех, — ответил Антоник, грызя хорошими зубами хвоинку. — Остались моих разведчиков трое да Тарас. Да бабы.

— Вот я сейчас Тараса с Гражиной да Станиславой вооружу и погоню брать госпиталь, — прорычал вдруг Бобрин.

Антоник кивнул:

— Пострелять там поблизости придется.

— А с Тарасом хорошая мысль. Иди буди его, товарищ Вася из разведки, буди. Доложим честь по чести: отряд под командованием товарища Порхневича принял участие в выполнении задания, — ехидно просипел Шукеть.

Бобрин грубыми, неловкими движениями раскатал на столе карту, Антоник зажег висевшую под потолком блиндажа лампу.

— Куда они выйдут — там, как ни меряй, повсюду двадцать верст. Да снежным лесом.

— Они не к утру, они к следующему вечеру планируют, — сказал Антоник.

Шукеть быстро скривил на него рот:

— Ты знал, да?

— Догадывался.

— Как это? — Бобрин отпустил карту, и она вернулась в состояние трубы.

— Чего там сложного? Порхневич не хочет идти на Дворец. Сам говорил.

— У него там баба! — Бобрин влепил кулак в ладонь.