На кресах всходних

— Хорошо, хорошо, меньше слов, больше дела. Сейчас подвесим удобно-незаметно нашу шашечку, она бесшумно дымит. Мажейкис! А я на обратном пути встречу Оксану Лавриновну, скажу: как же это мы с вами разминулись.

Глава четвертая

Холодной майской ночью 1944 года умер ксендз Волотовский. За те два с лишним года, что Янина провела под крышей его дома, она к нему не просто привязалась — само ее существование наполнялось каким-то смыслом в присутствии этого человека. Случилось это не сразу и не в один какой-то день. Поначалу она довольно долго болела, ожог был неприятный, довольно сильно попортивший левую половину лица. При быстром, невнимательном взгляде ничего особенного вроде бы не обнаруживалось. И только если взгляд остановить и рассмотреть, становилось заметно — кожа слева на лбу, на левом виске чуть другого тона, чем справа, вроде как суше, как будто постарела быстрее, чем остальное лицо, и волосы с левой стороны тоньше и реже. Главное — глаз. Он видел, но частично, во внешнем разрезе скопилась какая-то неудалимая слизь. Доктор Цвикевич лечил ее, но пользы от его усилий было мало, да и какие возможности у сельского доктора и совсем не окулиста по специализации.

С Эстер они не разговаривали год. Весь сорок второй. Одна не могла простить, вторая не собиралась извиняться. Его преподобие не сводил их насильно и даже вел себя так, словно ничего особенного под крышей его дома между двумя этими девицами не произошло. Только через год они стали здороваться по утрам. Причем первой произнесла слово Янина. Эстер откликнулась сразу, и, кажется, даже с облегчением. Гедеон, чувствовалось, был на стороне сестры большинством своих чувств, но для него то, что Янина и Вениамин разные люди, было все же фактом, который глупо игнорировать. Поэтому он почти сразу стал с ней разговаривать. Правда, поначалу только в рамках обстоятельств совместной жизни. Да и потом, откровенно говоря, их отношения нельзя было назвать дружескими. Волотовский понимал это, и ему хватало деликатности и терпения не сближать их внешним принуждением — например, силой своего несомненного авторитета. Старика еврейские дети уважали и были ему благодарны, это было заметно. Маленькая Сара очень ориентировалась на старших, и, хотя сама она относилась к Янине легче, непосредственней, нельзя было не догадаться, что и она все равно сверяет свои поступки в отношении нее с каким-то общим, на троих выработанным и утвержденным решением. Янину, особенно с течением времени, это задевало все сильнее. Казалось бы, многое понято друг про друга, разглядели, разнюхали, притерлись — нет, совокупное предубеждение, может быть истончившееся до состояния хмурой тени, никуда окончательно не делось. Янина каждый раз, «умывшись» после того, как ее осаживали вежливой холодностью на очередное душевное движение, уговаривала себя тем, что им по-другому нельзя, они такое пережили, они пережили гибель всех своих родных, и ее брат, ее родной брат... Вот с этого места начиналась полоса наркоза в ее душе. Она умом понимала, что Волотовский ей не солгал, но в ее душе кошмар, произведенный в этом мире действиями ее брата, и образ Веника существовали порознь. В своем неутомимом беге вслед за братом Янина внутренне остановилась. Она не хотела бы прямо сейчас увидеть Веника, потому что не представляла себе, как и о чем будет с ним говорить. Попросить, что ли, рассказать, каково было ему в гетто? Начать, может быть, его жалеть? Ведь в этом гетто ему довелось хлебнуть, да, даже оторопь берет, как подумаешь. Но и полноценная, жаркая жалость, что полагалась бы ему в случае его невиновности в том, в чем он был виновен, у Янины не образовывалась. Она просто холодно знала: Веник был в гетто, и было ему там худо.

Жили монотонно, много времени проводили в храме. Разумеется, Волотовский всех крестил сразу же, как только получил возможность. Без этого от поползновений сопоцкинских «бюргеров» навести расовую чистоту в поселке было бы не отбиться. Во время службы все трое Бельманов вроде бы непреднамеренно, но всегда оказывались вместе, и всегда между ними и другими прихожанами был просвет. Янина взяла за правило располагаться вместе с ними — встать так, чтобы просвет этот был не столь заметен, но чувствовала, что ни эти трое, ни тем более остальная масса ей ничуть за этот подвиг не благодарны.

Троица терпеливо ждала после службы, когда его преподобие примет исповедь у всех остальных, потом уж подходили они. И с причастием то же самое. Все понимали их крещение как что-то вынужденное и неискреннее. И они сами, кажется, понимали, как их расценивают, но ничего не делали, чтобы изменить положение. Да и как его можно было бы изменить?..