На кресах всходних

Гапан ощупал их сначала взглядом, потом помацал за плечо одного, за предплечье другого, немного, как коней, только рты не велел распахнуть. Оба были с легкого похмелья, как следовало по замыслу Ивана Ивановича, у него был очень определенный взгляд на свое будущее войско. Порвал прямо при них простыню и велел им сделать повязки на рукав.

— Стрелять умеете? Научу. У той липы будет тир. А сейчас обед, вот и поговорим.

Иван Иванович был человек добродушный и разговорчивый, в ожидании плана реквизиций, который должен был воспоследовать из Кореличей к окончанию уборочных работ, он любил посидеть у себя в «кабинете» за стопкой и поразглагольствовать о предметах самых разных и в вольном стиле. Гунькевич с Касперовичем видели его доброту и простоту, но не спешили расслабляться — начальник он и есть начальник. Присутствовали тихо, поставив неудобные винтовки меж колен, пользовались при выпивании и закусывании одной только рукой, вторая постоянно лежала на зброе.

Про Гапана блуждало много россказней, наверняка были среди них и правдивые. Например, почему бы не быть правдой истории про его растрату в самом конце сорокового года, когда он был директором лесопилки в Ружанах? Теперь это называется так: пострадал от советской власти. Сам об этом не вспоминал, вспоминал о другом: в былинной форме излагал своим подчиненным и тем мужикам, кого удостаивал чести приблизить к себе, повесть своего краткого, но, кажется, бурного участия в истории «Полесской сечи». В первые месяцы войны огромная, может быть в полторы стрелковые дивизии, банда украинцев и белорусов под поощрительным присмотром немецкого командования охотилась на Полесье за остатками красноармейских частей, выбившихся из окружения, за проклюнувшимися кое-где партизанами из числа ушедших на нелегальное положение фигурантов советской власти и отрядов НКВД. Где-то под Мозырем — это название Иван Иванович произносил, закатывая от наслаждения поросячьи свои глазки, — он, по его утверждению, совсем лично, своими директорскими ручками ворочал станину пулемета и полосовал ползущие от перелеска к перелеску серые советские гимнастерки; и как же они дергались, гады! У Гунькевича кончик его утиного носа становился влажным, а у Касперовича начинали гореть прыщи на щеках — так смачно пел Иван Иванович свою эпопею незабываемую.

Иван Иванович любил резко переключиться с былинной волны на бытовую.

— Ну что, проверил? — вдруг дергал он Касперовича, которому было велено разузнать, что там за тени мелькали вдоль леса в Порхневичах. может, Волчунович ходил домой отоспаться, а может, и отбившийся голодный красный боец норовит догнать отступающий фронт?..

Касперович отрицательно покачал полыхающей башкой, он по любому поводу загорался, как сорок девиц, — такие красные бугры были у него на обеих щеках.

Начальник покачал головой. Будучи разговорчивым, он не был дураком и понимал — не все тут еще ему понятно, что за места такие, что за людишки тут проживают, а какие мимо шныряют. Он подробно выспросил обо всех, о ком стоило иметь мнение. Вызвал к себе Егора Строда и велел посматривать за Новосадами.

— Повязку тебе не дам, просто будет к тебе мое особое доверие. Увидишь чего — расскажи.

Сивенков пришел сам, все обсказал о своих делах и об имеющихся завязках с паном Порхневичем.

— Поляк? — живо заинтересовался Иван Иванович.

— Да как сказать, Порхневич он.

— Понятно, — охотно кивнул Гапан, и Сивенков остался в недоумении, что именно было понятно начальнику порядка.

Иван Иванович велел своей кухарке подать чего-нибудь, а это всегда было обильно, пироги не переводились в доме, яичницы многослойные, с грибами и колбасой, и бутылёк, само собой. Сивенков ел скромно.

В первую голову властью был проинспектирован Волчунович и поставлен в разрешенное положение. Гапан съездил к нему демонстративно через Порхневичи, как бы не заметив главного жителя и его дома. Сам придет. Погодим. Старый Волчунович после всего пришел повиниться Витольду: мол, стал поставщиком двора пана Гапана; тот только усмехнулся. А Иван Иванович любил вспоминать об этой удачной «операции».

Выпили стопки по три, Иван Иванович то одним глазом посверлит Сивенкова, то другим. Сказал вдруг:

— Германская власть — это надолго.

Сивенков охотно согласился, кивая всей верхней частью туловища, держа зубами кусок сала на вилке. Прожевал.

— Так что же, обратно аренду возвращать не будут?

Иван Иванович похлопал себя по животу:

— Я разве так сказал?

— Я что, просто мужики волнуются.

— А чего волноваться, братка, придет план реквизиции, распишем лист на каждую веску, на каждый двор.

Сивенков помялся.

— Что ты? Закусывай, не переживай. Знаешь, как говорил мой командир Бульба-Боровец: не журись, контора! Вот я и не журюсь. И ты давай радуйся — времена-то какие.

— Да я что, я при ключах. Склады все и амбар — всё я, сам-то не пашу, и огородик только для себя.

Начальник порядка откусил от склизкого соленого огурца, скривил один глаз:

— Прибедняешься, Савельич.

— Гонориться нечем, — вздохнул «ключник».

— Скоро будет чем. Скоро будет у тебя тут стройка во Дворце твоем.