На крючке

Добраться до него было непросто. Я уже говорил о художественной прелести российских дорог, их предназначении, содержании и смысле. На Украине это никак не увязывалось в один узел. Но дороги были, хотя и не стратегические, а второго сорта и назначения. Хотя и в атласе, и на местно­сти они не обозначались никак. Вроде их и не было. Изредка только мелькала облупленная и перекошенная доска с названием населенного пункта без при­знака национальности: то ли Россия, то ли Украина, а может, и Марс.

Мемуаристы, историки и исследователи событий Великой Отечествен­ной войны писали, что перед вторжением немцев на территорию СССР у нас были изданы специальные карты с ложными направлениями, неправильными названиями селений и рек, не соответствующими действительности расстоя­ниями — обычная в духе большевиков фальшивка. Но уже для чужих, фаши­стов, чтобы сбить их с толку. Не знаю, как с чужими, с врагами, а со своими был верняк. Может, эти фальшивки и поспособствовали такому огромному количеству наших окруженцев, а потом и военнопленных. А у немцев были свои, и очень точные карты нашей местности, за которыми гонялись совет­ские командиры и военачальники.

У меня с каждым километром крепнет ощущение, что в отношении дорог мы все еще ориентируемся на внешнего врага, и довольно успешно. Потому я въехал в город-герой Волгоград с хорошо скрученной и сдвинутой набок головой. Как уже говорил, город этот всегда нравился и нравится мне. Всег­да солнечный, и солнцу просторно в нем. А если и дождь — тоже светлый, радужно веселый и не затяжной. Был он приятен мне даже своим профессио­нально советским сервисным хамством. Не забуду, как мы с женой на главном проспекте имени одного из наших вождей, может, как раз у того универмага, из подвала которого вышел сдаваться в плен немецкий фельдмаршал Паулюс, увидели кафе с игриво-зазывным приглашением: «Вы устали? Пожалуйте к нам на чашечку кофе».

Мы устали и пожаловали. Уверен, фашистского фельдмаршала совет­ские воины встречали зимой сорок третьего года достойнее и приветливее, чем нас средь лета семидесятых годов. Чашечки горячего кофе за полтора часа ожидания нам так и не принесли. Зато по полной советской сервисной программе облаяли. Нами просто брезговали, как брезгуют и сегодня новые хозяева жизни: со свиным рылом, да в калашный ряд. Замечают лишь тогда, когда им уже невтерпеж, крайне надо опорожниться. Тогда как раз лохи и быдло превращаются в клиентов и народ. Тогда можно слегка и вспотеть, и слезу умиления пустить.

В некотором роде что-то похожее происходило и сейчас в центре слав­ного города-героя. Он отказывался меня признавать и узнавать, даже видеть. Я заблудился в нем, хотя сделать это было трудно. Почти на сто километров он был протянут одной главной улицей вдоль берега великой русской реки, как распростертая богатырская рука. Может, того же Владимира Ильича Ленина: правильной дорогой идете, товарищи. Я же умудрился — наверно, вопреки воле вождя — пойти дорогой неправильной. Или вмешался другой вождь со своей усыхающей ручкой и здесь накуролесил.

А скорее всего, это было какое-то затмение, наказание за всю мою дорож­ную неправильность и неправедность мыслей и поведения. Месть и наказа­ние, может, несколько опережающее провинность мою сегодня, но и наперед.

Потому что я чувствовал, как что-то запретное, бунтующее рождается и зреет во мне в продолжение всей дороги. И не только во мне, но и вокруг меня. Неопределенный еще, но уже слышимый вызов недовольства и несогласия с уходящим днем колыхался марью и позванивал, роптал валдайскими коло­кольчиками по простору Среднерусской равнины, — и здесь, в загустелом к вечеру осенне-сытом воздухе Волгограда. Брал начало, зарождался и наплы­вал от опущенных в маятниковом колебании голов оставленных на пожнях коров, гладких на исходе солнечного лета, раскоряченных избытком в вымени молока, нудящихся от одиночества и несвободы, дорожного роения автомо­билей.

Одурманенный однообразием таких разных, но до издевательства похо­жих друг на друга городов, их жвачным равнодушием к себе и своему имени, словно все они — искусственное порождение одной суррогатной матери, я уже не особо и представлял, куда и зачем еду. И потому немало удивился, почувствовав себя в машине и за рулем, словно зародыш в лоне матери. И не обязательно человеческий зародыш. Мне казалось, в таком состоянии все и все кругом. Разум, сознание только едва-едва начинают брезжить. И еще неведомо, чьи это разум и сознание, кому на радость или беду достанутся. Мне они сейчас явно ни к чему. Вот в такой безликости, полной неопределен­ности оказался я в городе-герое на Волге на бесконечном буксире его главной улицы — проспекте двух великих вождей человечества. В центре его главной площади, напоминающей нашу площадь Победы, только без восставшего детородного органа, а так — копия ее. И здесь я, можно сказать, пошел в отключку, не смог разобраться с указателями движения.