На Крюковом

В том преломленном мире он блуждал по каким-то затерянным, забытым людьми закоулкам города. Был он один, и ни как попал туда, ни как ему выйти на знакомые улицы – не имел понятия. И не к кому было обратиться за подсказкой: его окружали лишь сумрачные стены, глухие или с редкими, без порядка натыканными оконцами. Из этих окошек и трещин в стенах торчали кусты и даже деревца, а узкие кривые улочки порой неумолимо сужались, превращаясь в щель, затянутую паутиной.

Так же и тут: на всем как будто бы лежала невидимая глазу паутина, печать отрешенности, оцепенения, глубокого летаргического сна… На шероховатостях стен серым крапом покоилась многолетняя пыль. Сонная, застоявшаяся вода в канале сквозь поволоку тополиного пуха отражала ржавое солнце. Со стороны Никольского собора, как и сто лет назад, ежечасно доносился звук колоколов: сперва словно кто-то звякал половником по сковороде, а затем сколько-то раз ударял этой сковородой по чугунной ванне. Во внутреннем голом дворике, соединенном с набережной коротким тоннелем, там, где находился вход в подъезд, разгуливали подле мусорных бочков, толкая друг друга, вороны и голуби.

За два века дом, очевидно, погрузился в болотную питерскую почву, и первый этаж превратился в полуподвал. Входя в подъезд, Егор заметил, как в щель под заколоченной гвоздями дверью, откуда дуло холодом и затхлостью, шмыгнула серая проворная тень.

Сразу за порогом квартиры, уже внутри ее, деревянные ступеньки вели вниз, в большую, пахнувшую половыми тряпками сумрачную кухню, где стояли два стола-тумбочки с изрезанными линялыми клеенками и почерневшая газовая плита, одна из конфорок которой никогда не гасилась: подобно древним пещерным людям, обитатели квартиры хранили огонь. Спичек они или не имели, или экономили их, и огонек размножался с помощью полосок газетной бумаги. Узкий, длинный и всегда темный коридор вел от ступенек влево, мимо двух дверей – хозяйки сдаваемой площади и ее соседей – пожилой женщины с мужем-инвалидом – и упирался в дверь комнаты, где поселился Егор с женой и трехмесячным малышом.

… Егор испытывал такое чувство, как будто перед ним лежит чистый лист, карандаш, и он нанесет сейчас первые мазки будущей замечательной картины. Первым делом он наладил и включил магнитолу «Панасоник» – единственное их совместно нажитое имущество. Затем, оценивающе оглядев комнату, передвинул шаткий дощатый стол к окну, за которым сквозь мутное стекло и прутья решетки виднелась растрескавшаяся панель, гранитные тумбы и чугунная ограда канала, да еще дома на противоположной его стороне, одинаково приземистые, притиснутые один к другому. Второе окошко, также зарешеченное, глядящее на груду битого кирпича и развалины какого-то строения (как выяснилось, бани), Инна, балансируя на расхлябанном стуле, завесила куском цветной материи. Просевший в углу пол застлали листом фанеры, найденным под кроватью, а наиболее крупные грязные пятна на обоях Егор прикрыл листами ватмана со своими художественными произведениями (тяга к рисованию до сих пор не покидала его). На одном листе изображалось в карандаше голое безлистое дерево, вернее, три сросшихся у комля дерева, искривленных, с изогнутыми, как будто мучительно вывернутыми суставчатыми ветвями. На другом он по памяти написал акварелью старый питерский дворик со скамейкой и песочницей, в каком еще недавно сидел, грустя и мечтая о своем доме.

Глядя на мужа, Инна тоже старалась радоваться, хотя ее не оставляло чувство, будто она сбежала из семьи, где в ней нуждались. И все-таки минутами ей становилось и впрямь весело и словно бы щекотно внутри от тайной мысли о том, что ночью можно будет наконец перестать сдерживаться и дать волю чувствам.

Правда, кровать, такая величественная, монументальная с виду, с резными деревянными спинками, похожими на иконостас, на деле оказалась вконец расшатанной, и спинки эти раскачивались вперед и назад, как старинный экипаж на рессорах. Вдобавок пружинное ложе имело форму продолговатого могильного холма, и в первую же ночь, едва заснув, Егор тотчас проснулся уже на полу с гудящими ребрами. Жена к тому времени сползла впритык к стене.

– Нам следует привязываться, – пошутил по возвращении на место Егор. – Или всегда лежать друг на друге строго посредине.

И хотя скоро они приноровились удерживаться во время сна на косогоре, но привыкнуть к неожиданным соседям – полчищам населяющих кровать насекомых – оказалось не так просто. Здесь не подходил даже такой продуманный способ защиты, каким поделился с Егором его приятель, в прошлом работавший дворником и имевший опыт взаимоотношений с клопами. Приятель, согласно его воспоминаниям, отодвигал кровать на средину комнаты, устанавливал все ее четыре ножки в консервные банки, заполненные водой, чтоб насекомые не взбирались снизу, а сверху устраивал навес из полиэтилена, так что десантирующиеся с потолка кровопийцы неминуемо скатывались по полиэтилену на пол.