На кромке сна

Потому что мир вокруг стал чем-то вроде парка аттракционов, где кассиры смотрят лишь на руку, протягивающую им талончик и на ростовую шкалу, которой владелец талончика должен по закону соответствовать. Мир развлечений и радости, громких премьер и ошеломительных сенсаций. Он не отпускает, пока в твоем кармане еще есть хотя бы пара талончиков, которые за пределами парка окажутся просто разноцветными бумажками. Но когда они кончаются, ты видишь просто скопище механических клешней, массировавших твое капризное, вечно зудящее скукой тело. Без талончиков это просто пустырь, заставленный железками и укутанный брезентом. Вокруг азарт, эйфория, буйство красок. Но по парку ходят одни роботы с догнивающими ошметками человечности внутри – уроботы. Культура, мораль, этика, чувство прекрасного, такт – все это скукожилось рудиментарной культяпкой, потому что доплачивают только за их ханжеское преподавание, да и то лишь в богом забытых дырах. Раздавленные новогодним грузовиком «Coca-cola» и похороненные на кладбище домашних животных, они воскресли зомби-симулякрами вроде репараций за «двенадцать лет рабства», выплачиваемых золотыми статуэтками, небритого феминизма, семейных докторов и яппи-психологии «think positive».

Ужиться с уроботом, чей каждодневный трек выстилает плитка, а длину шага отмеряют ее швы, с автоответчиком, желающим вашему кошельку хорошего дня, стало проще, чем с беснующимися на Ближнем Востоке останками жизни.

Но где-то там, на отшибе, где уже начинается степная трава, рядком стоят кабинки загаженных смердящих туалетов. Их не показывают на развешанных всюду больших экранах, потому что там крутится реклама нового аттракциона. Это некрасиво, как и всякая правда в условиях узаконенной лжи. А когда уже из-под ног начинают доноситься знакомые чавканье и смрад, из другого, более опрятного Лунопарка, выписываются ассенизаторы. Безусловно, мировое правительство проявило себя, превратив этот сомнительный опыт в еще один аттракцион.

Однако любое время, в сущности, было нулевым – просто особенно отчетливо это стало видно в нулевые, когда обнулился даже календарь.

Как и любой самоубийца, папа оставил после себя много тайн. И глядя на всю эту жирную, теплую, разноцветную, но, в сущности, однородную бурятию под ногами, Паня все больше уверялся, что папа обо всем знал заранее. Особенно ясно эта мысль сияла в моменты очередного «крупнейшего в новейшей истории теракта», природного катаклизма или нефтяного запора на Ближнем востоке, «ликвидируемого» НАТОвской виагрой и подбирающегося все ближе к российскому стояку. Над местами детства, сакральными, волшебными, прекрасными – над их с папой местами – угрюмо покачивались таблички с надписью «Закрыто», и с каждым годом их становилось только больше. Они напоминали ущербные кустики у скоростной автомагистрали, занесенные дорожной пылью, обрыганные автомобильным перегаром и тихо вянущие. Милые, красивые, но такие ненужные. Те же, что не закрывались, узнать из-за их вынужденно подчеркнутой пошлости было так же трудно, как одноклассницу – у трассы за МКАДом. Опыта такого у Пани, конечно, не было – он учился в приличной, почти престижной школе – но лучше было не испытывать лишний раз судьбу.

Чья-то смерть иногда говорит больше, чем чья-то жизнь. И на этих пустырях детской радости Паня, вспоминая об отце, слышал целые эпитафии. От места к месту, от пустыря к пустырю формулировки их несколько разнились, но все они посвящались одному прискорбному событию – неминуемому вымыванию сложных структур в процессе общемирового климакса.

«Когда из мира уходит все хорошее, самое время сказать ему «всего хорошего» – слышалось Пане в этом завывании ветра, что свободно гулял в пустых глазницах домов-скелетов, ползая по их истончавшим стенам. Отчаянным авантюризмом была пронизана вся отцовская жизнь, а в этом его последнем поступке слышалось такое слюнявое и напористое «фе» в сторону общественной вредоносной программы, на которую потявкивает даже самый ленивый антивирус внутри каждого человечьего тела, что Паня вновь обратился к детству.

На сей раз оттуда, в тяжелом молчании спальни-свидетельницы, отнятой у живых под расчет с жизнью, на фоне неубедительных небес на него смотрел отцовский лик, стянутый полуулыбкой. В потухших глазах дотлевала суровость старого ослабевшего льва, из-за которой гиены не подойдут к нему до самого последнего вздоха.