На круги своя

«Новой персоной» оказался наш сотрудник — специалист никакой, но человек своеобразный, сложный, короче — поганый. Основные свои качества он тщательно маскировал, никогда не проявлял их в работе. Впрочем, у людей проницательных оставалось ощущение, что когда-нибудь с ним произойдет внезапное и резкое превраще­ние, как безобидное горное образование из старой геологической цепи превращается в огнедышащий вулкан. Вот это клокотание внутри, эта упрятанная в нем энергия, скрытая враждебная сущность были неизвестным образом очень понятны и мне. В опущенном взоре, в стиснутых губах, в резком тоне я читала совсем не то, что он хотел показать.

Теперь я думаю, он видел это и до поры держался от меня подальше. А когда пришло его время, возникло и следствие — изгнание меня как слишком умной. Естественно, истинная причина изгнания открылась позже, хотя, случись это и вовремя, я вряд ли что-то изменила бы.

В долгих беседах, которые новый директор затевал с сотрудниками после своего желанного воцарения, я не лукавила. Но разговор у нас не клеился, скорее всего, потому, что лукавил он. Я видела, что не победила в нем предубеждение против себя. Оставаться на работе было бессмысленно — меня все равно «дожали» бы его клевреты. Я решила не утруждать их, не доставлять им это удовольствие.

Итак, сколь я ни думала об этом раньше, сколь ни готовилась к худшему повороту событий, но потеряла работу, оставшись без средств к существованию, внезапно, не вовремя, ибо мой возраст не позволял начать жизнь заново. Таким образом, беда моя стала глобальной — без работы, без средств, без будущего. А жить предстояло еще долго…

Во-вторых, было следствием первого — я тяжело заболела.

2. Пропасть

Я тяжело заболела, поэтому даже не пыталась искать новую работу. Сначала надеялась, что скоро поправлюсь и вот тогда… А потом поняла, что не найду себе применения и тогда — новые хозяева положения окружали себя только молодыми, к тому же длинноногими, а мне недавно исполнилось сорок, и внешние данные в понятиях моего и более старшего поколений никогда не имели решающего значения.

Потянулись безрадостные, однообразные, отупляющие дни, наполненные одними и теми же заботами: где добыть кусок хлеба, денег на оплату квартиры, на лечение. Известно, беда не приходит одна: к зиме мою каракулевую шубку побила моль, купленные впрок сапожки полезли по швам, вышла из строя стиральная машина, цветной телевизор стал показывать в черно-белом изображении. Оставалась на ходу только новая «иномарка» — белоснежная «фольксваген–джетта», но ее содержание стало мне не по карману.

Однажды я села и посчитала, сколько необходимо иметь денег, чтобы, ведя растительное существование, дожить до пенсии. Вышло, что следует продать машину и тратить в месяц не более тридцати долларов. Эта сумма составляла много меньше той, которую надо было иметь, чтобы не увязнуть в долгах и не умереть с голоду. Значит, машину я «проем» гораздо быстрее. А что будет потом? Но делать нечего. «Джетту» я продала быстро, да жалко мне стало тратить этот кусочек. Огляделась и решила, что чугунная ванна, купленная для ремонта, уже никогда установлена не будет, как не пригодится больше и кожаный плащ, и сапоги на шпильке, и другие наряды — все мои добротные и милые вещи.

С того злополучного июля, когда я перестала выходить на работу, минуло более полугода, затем прошел год, другой… Дни текли как медленное исполнение приговора. Я изменилась. Нет, не потому что голодала, не потому что стала носить старые, чудом уцелевшие от моей молодости вещи, — драповое пальто, истоптанные сапожки, вязаную шапочку. Потухли мои глаза! До этого их зеленый огонь лет на десять делал меня моложе. Теперь я хоть и не опускалась бессознательно, но и не бодрилась осознанно.

Как-то утром я решила бороться. Начала с того, что накинула платок и отправилась в парикмахерскую, чтобы остричь волосы. Мастер, мужчина средних лет, отговаривал:

— Слушайте, я сегодня целый день сижу без работы. Но не хочу заработать на том, чтобы лишить вас такой красоты.

— Лишайте, лишайте, не сомневайтесь, — сказала я. — Как раз заработаете, а я верну себе девичью прическу. Мои волосы, когда коротко острижены, чудно вьются. Я стану моложе и еще красивее.

— Ах, мадам, разве вы думаете, я не вижу, что вы закрашиваете седину? Теперь краска стоит дорого. Вы ведь хотите остричь волосы и уже больше не красить их. Как же вы будете выглядеть моложе?

— Ваша правда. Но кроме этого, я хочу, чтобы меня перестали узнавать знакомые.

— Почему?

— Устала я очень, это сложно объяснить.

Лилась и журчала наша невеселая беседа, а пряди моих волос падали и падали на пол, и в зеркале напротив возникало осунувшееся лицо, с паутиною морщин под глазами.

Дома я впервые плакала.