НА ЛАБУТЕНАХ ПИТЬ

  То есть ты не знаешь ничего? Я вообще даже не парюсь по этому поводу. Человек либо производит деньги, либо их сохраняет. Это не мой профиль. Я думаю о том, как их зарабатывать. А если я буду думать, где их сохранять, как их хранить, на каком счету, это не мое занятие.   Как формируется цена? Смотри, ты сейчас артист дорогой, насколько можно это озвучивать, но в принципе, если ты звонишь в любое агентство и хочешь пригласить группу «Ленинград» на частное мероприятие, это будет стоить прям сто пятьдесят, прям дорого. Я думаю, сто двадцать где-то, предполагаю. Но не сто пятьдесят.   Как формируется эта цена? От спроса. Любая цена от спроса.   Я помню, 10 лет или там сколько назад это могло быть пятьдесят, еще сколько-то. Как ты чувствуешь, что наступает момент повышать цену? Опять же, смотри, этим всем занимается мой директор. Я, вообще-то, тот х…, который придумывает песни и клипы.   То есть ты про финансы свои собственные? Я почему тебе сейчас говорю «120 тысяч», потому что давеча позвонил один мой знакомый, приятель, и говорит: я хочу сделать корпоративку. Я говорю: не знаю, сколько она стоит, давай перезвоню сейчас. Я звоню директору, он мне говорит: столько. Я перезваниваю. Я не интересуюсь, понимаешь.   Можешь рассказать, как устроен бизнес внутри группы «Ленинград»? Если это не секретная информация. Бренд принадлежит тебе, все права песен принадлежат тебе. Как ты делишь доходы-расходы внутри группы, можешь озвучить? Могу озвучить, и очень просто. Я забираю половину, а все остальное делится практически поровну между участниками. Эти акции так распределены.   Бывали конфликты на эту тему? Кто-то был не согласен? Денежные? Боже упаси. Дело в том, что, понимаешь, если бы у всех участников процесса не росли доходы, тогда, конечно, были бы конфликты. Но так как они растут бесконечно…   Сколько примерно концертов ты даешь в месяц? Я не знаю. Я знаю, сколько я дал в прошлом году по итогам. Опять же, цифру посчитал не я. Мне ее сказал наш саксофонист. 108 концертов мы дали за прошлый год.   Это прямо до херища. Да.    Послушай, а как у тебя рождается это невероятное ощущение, когда какую песню спеть? Это удивительно, что ты придумываешь эти смыслы и формулируешь их именно в тот момент, когда они становятся невероятным хитом. Как это происходит? Если бы у меня был бы метод такой, я бы его бесконечно продуцировал. Ты его бесконечно и продуцируешь. Нет, смотри, сейчас, положим, после «Стаса» я два месяца ничего не выкладываю. Один клип сняли, и, на мой взгляд, он не получился, второй я задумываю.   Это какой не получился?  Ну, неважно, просто не получился. И вообще много чего не получается. Если у кого-то есть представление, что я луплю все время в десять, то только потому, что я выкладываю только то, что, я считаю, получилось. Конечно, бывает, что и в молоко улетают все эти выстрелы. Слава богу, у меня хватает ума самому себе сказать, что эй, остановись… Самый суровый критик себе – это я. Поэтому более-менее причесанный продукт вылезает под взгляды общественности, все остальное я заметаю под коврик, потому что это не я и я этого не делал. Вообще в принципе я слежу за тем, как меняется язык. Это единственное, что я могу тебе ответить. В «Лабутенах» – там важно что? Понимание того, что появилось это «на»: на лабутенах, на пафосе. Что вот эта частица стала выполнять другую функцию. Если раньше было «в», то теперь «на» – язык поменялся. Я это заметил и ловко с этим сыграл. Язык вообще гибкий, и, слава богу, он меняется, появляется много жаргонизмов, много интересных структур, новые слова, как «лабутены». Они были, но были каким-то маргинальным словом на периферии сознания русского народа, а я вытащил и сделал центральной линией, хотя оно там присутствовало. Так же и «В Питере – пить». Это лингвистические забавы. Мне интересно делать такие ассонансы, разрушить конструкцию Питера как «Питер, терпи», город скорби, серости, плохой погоды. Вот я придумал такую фигню, которая это разрушает. Теперь вот говоришь «Питер», все говорят «пить». Прекрасно. Я изменил отношение к городу, изменил его эмблему, символ.   Это уже стало каламбуром, который неприлично произносить, потому что это самое первое, что у тебя рождается про Питер, как будто это существовало всю жизнь. Да, это круто. Это прям большая победа, я горжусь. Впрочем, как и «ехай». Если раньше «ехай» было словом условно провинциальным, то теперь, когда говоришь «ехай», сразу появляется это «на…». Другого места поездки не предусмотрено.   В том-то и дело, что, на мой взгляд, это уникальное ощущение, что ты ровно попадаешь. Мы сегодня прилетели, Виторган заказал себе, пока мы ждали багаж, что-то выпить, и я говорю: «Ну что, все, в Питере – пить», а он на меня так посмотрел, словно я сказала: «Какие люди – и без охраны». Я говорю: «Послушай, это не такой каламбур, как ты на меня сейчас посмотрел, ему еще пока год». Это реально песня прошлого лета. Когда ты ее сделал? Полгода назад? Да нет, год. В мае мы ее выложили, год, да.   Есть ощущение, что это было всегда, и даже неоригинально это сказать. Я думаю, что это войдет в кровь, станет таким фоном. Можно будет даже не произносить, это просто будет восприниматься как «Белые ночи» Достоевского. Говоря «белые ночи», ты не говоришь «Достоевский», не вспоминаешь этот сентиментальный роман, не вспоминаешь «Бедных людей». Белые ночи – это белые ночи.    Ты говоришь, что для тебя это лингвистический эксперимент. Но вот ощущение тренда, когда спеть про Путина, когда про лабутены, когда про Питер, оно возникает внутри тебя, или это случайные темы, фишки, которые ты подбираешь? Ну, не фишки. Я вообще не слежу за событиями, во-первых. Я отметаю события как нечто незначимое. Я слежу за движениями явлений, когда я понимаю, что сейчас происходит что-то большое, поворот этих пластов. На события я стараюсь не обращать внимания, кто кого куда, почему, зачем. Я это отметаю, мне неважно. Я слежу за языком, как он реагирует, и одно событие на язык не может сильно повлиять. Оно может родить хештег, но не более того. Но хештег умирает довольно быстро. А явления большие отражаются в языке, я вот за этим слежу и на это реагирую. Это не про Путина, не про лабутены, это большое движение больших культурных пластов.   Какое следующее большое движение ты чувствуешь, которое тебе предстоит еще сформулировать? Меня давно забавляет эта тема, которая началась еще со времен «Я не хочу на дачу, на дачу не хочу»:  Перекроют нам границы, твой туризм пойдет к х…  Не годится ездить в Ниццу, так сказал Омар Хайям. Этот диалог традиционной, патриархальной мужской России с новой женской Россией, которая в лабутенах. Это две России, причем они по гендерному признаку даже разъединены, и одна смотрит, как голова нашего двуглавого орла, назад, а другая смотрит вперед, как бы в будущее, но оно тоже не определено и очень размыто. Вот этот конфликт, мне кажется, в нем кроется все самое интересное, что здесь происходит.    То есть следующая песня условно будет о мечте придуманной героини поехать за границу этого условного русского мира. Нет, следующая песня уже написана, она, конечно же, про Париж. Париж как несбыточная х… Особенно из Твери Париж – это что-то неопределенно ох… Увидеть Париж и умереть, вот это меня очень забавляет. Почему тебя это забавляет? Не знаю, но это забавно. Потому что это некий романтический образ, некая идеальная конструкция, потому что Париж такой семантически. Ненастоящий Париж.   Интересно, как ты видишь это сквозь свою призму. Если ты спросишь журналиста, какой тренд, о котором еще не сказал Шнуров, первое, что мне приходит в голову, это, конечно, Америка и отношения с Америкой, странное противостояние, условно вторая холодная война и т. д. У тебя на эту тему нет ни одной песни, и Америка как новый горизонт, враг, которого мы любим и которого хотим и т. д., там не присутствует. Я Америку вообще в принципе воспринимаю как такое некое отражение. Всегда Россия находится в диалоге с Америкой. Понятно, что они похожи, понятно, что много общего. И многонациональность, и некое пуританское общество, у нас оно тоже вполне себе пуританское.   То есть этого тренда на нелюбовь, ненависть к Америке ты не чувствуешь? Нет. Во-первых, она не достигла своего апогея, как мне кажется. Потом, Трамп еще не совсем понятен, он не так выразился, ярко проявился. В принципе фигура может сыграть как влево, так и вправо. Он такой трикстер, джокер. Это что-то, что может поменять ход игры. Поэтому что-то формулировать по поводу него глупо. Понятно, что можно ошибиться с мастью. Этого я бы не хотел делать.   По поводу ощущения трендов. Твоя выставка. Ты видел, что там очереди вообще стоят? Ее продлили сегодня.   Мне позвонил Церетели и сказал: я не понимаю, у меня никогда в музее не было очередей, спасибо вам за идею. Ни Путин, ни Навальный так не формулируют сегодняшние ощущения, как ты через свою выставку. Я понимаю, почему люди туда приходят. Выставка, как и твое творчество, не про художественную ценность самого произведения, а про то, что ты невероятно круто формулируешь через эти вещи то, что происходит.   Это рифмы, фактически рифмы найденные, и они отражены. Это некое поэтическое игровое пространство.   Вот есть Сергей Шнуров, сто концертов делает в год, зарабатывает до хера бабок на всей этой фигне. Зачем тебе? Это же творческий явно акт, это же не заработать. Смотри, творчество, нет у меня в языке такого слова, я его исключаю. Творчество, я уже неоднократно говорил, творят телочки в инстаграме. Там творчество. Фотографируешь себя в зеркале, цитатку е… – твори, пожалуйста. Я творчеством не занимаюсь, я занимаюсь искусством. Я создаю искусственные объекты, которые каким-то образом преломляют, объясняют, пытаются объяснить и найти рифмы тому самому бытию, в котором мы существуем, всем этим сложносочиненным социальным структурам. Выставка мне нужна именно затем, чтобы очереди пошли в музеи, чтобы люди перестали бояться современного искусства. По идее, такая азбука. Понятно, что человек, который не читал Бориса Гройса, который вообще вне контекста, ему это современное искусство на… не нужно. Но у нас в последнее время появилась негативная коннотация, что современное искусство – х…, причем не нужная никому. Своим жестом я это опровергаю. Современное искусство может быть с очередью и привлекательным.