На ладони ангела

Премьера фильма в Риме, 22 сентября, в кинотеатре «Куаттро Фонтане». Команда фашиствующих студентов. Как только кончился показ, встает один парень и зычным голосом орет: «Пьер Паоло, от имени националистической молодежи я заявляю тебе, что ты вызываешь у нас отвращение». На этот раз мое терпение лопнуло, я влепил пару затрещин этому типу и сбил его с ног. Но тут, Дженнарьелло, мне придется сменить тональность и сойти с той полемической трибуны, с которой я пересказал тебе цепь своих процессов. Так как на следующий после драки в «Куаттро Фонтане» день произошло нечто очень странное, что обязывает меня освободиться от образа, которым мои соратники по борьбе наглухо оградили меня при жизни, а те, кто все еще помнит меня, продолжают связывать, как узника, уже после моей смерти.

Газеты изобразили происшедшее так, как будто это мне расквасили физиономию. «П. получает пощечину: зрители аплодировали фильму по лицу его режиссера». Говоря «странное», я имел в виду не эту энную фальсификацию со стороны прессы — нет, ведь чтобы такой финоккьо, как я, хвастал бы мускулами, и не сдрейфил бы в драке, да быть такого не может! Все педики — салаги! Если даже Лаура Б., которая сидела в зале рядом со мной, Лаура Б., непосредственный свидетель сцены и до фанатизма преданный мне друг, несколько дней спустя, чтобы предостеречь меня от столкновения с моими врагами, вспомнила мне «того фашиста, который тебя ударил»!

Почему я не ответил Лауре? И не послал опровержения в газеты? Какая непонятная сила заставила меня склонить голову и молча терпеть фиктивное унижение?

Наверно, нужно поискать ответ в моем фильме. В последних кадрах тюрьмы и агонии, там где мой юный герой, привязанный к бетонной кровати, покоится в четырех голых стенах. За мелкое воровство он попал в это исправительное учреждение, после чего взбунтовался против надзирателей. Его скрутили ремнями, парализовав ему запястья и лодыжки. Еще одной лямкой ему перетянули грудь. Он тщетно сопротивляется. Вскоре он умрет, раскинув ноги и руки, как на кресте. Его мать приходит домой, открывает окно с видом на Рим и начинает плакать.

Им две тысячи лет, ее слезам: я знаю, что теперь они оплакивают меня. Человек, смирись со своей судьбой! Лучше быть опозоренным, униженным, распятым. Я был не прав, что ударил этого фашиста. Разве Христос восставал против своих палачей? Он сказал Петру: «Вложи свой меч в ножны». Я знаю наперечет всех Малкусов, которые меня окружают и ждут не дождутся возможности плюнуть мне в лицо. Недалек тот день, когда они займутся моим физическим устранением. Но еще больше, чем своих врагов, я должен остерегаться своих друзей. Всех тех апостолов, которые хотели бы оказать мне услугу. Своих товарищей по компартии, которые прославляют меня за то, что я обличил варварский режим, царящий в итальянских тюрьмах (Марчелло Элизеи, ставший прообразом финальной сцены, был замучен в Реджина Коэли, где он скончался на такой же каменной кровати, что и мой герой). Альберто Моравиа, который приветствовал во мне абсолютно новый тип гражданского поэта левых убеждений в стране, где национальная поэзия всегда страдала шовинизмом и высокопарностью. Бернардо Бертолуччи, который готов последовать моему примеру «ангажированного» режиссера, после того как Висконти и Феллини отвернулись от неореализма. Своих бесчисленных читателей, которые вдохновляют меня в своих письмах на «бой» за нравственное и политическое преображение Италии.

Нет, нет! Лучше взгляните на этого парня, который умирает никому не нужный, на его мать, которая молча оплакивает его. Мне нечего добавить к этому. Я бью по морде фашиста, чтобы не разочаровать своих близких, своих друзей, тех, кто «ставит» на меня: но знайте, что мне неприятна эта роль, и что я с радостью принимаю искаженную версию данного инцидента, эту более правдивую, чем правда, ложь.

7 марта 63-го года. В римском суде — не волнуйся, я сейчас закрою этот список, хотя он тянется до самой моей смерти и даже после нее: в общей сложности тридцать три процесса, в том числе против моих посмертных изданий — в римском суде проходит проверку мой третий фильм, сорокаминутный юмористический скетч. Труппа актеров — вульгарных, низкопробных — репетируют, укатываясь со смеху, финальную сцену из Страстей. «Оскорбление государственной религии»: четыре месяца тюрьмы, фильм — на полку. Мама, узнав от меня эту новость, падает в обморок ко мне на руки. Поначалу мне хочется пойти и схватить за горло прокурора Республики, этого Джузеппе ди Дженнаро, состряпавшего приговор. Но мама открывает глаза и улыбается мне: и всякая идея мести покидает меня.