На ладони ангела

Видя, что литература меня интересовала в этот момент не больше, чем кулинария, он распрямился и повел бровью, что обычно означало у него настороженное осуждение. Он тридцать четыре года, проведенных после санатория, волочил свою искалеченную ногу, и ни разу не позволил своим страданиям отбить у него аппетит. Превосходный пример победы над самим собой и тактичного отношения к людям. «Как знаешь», — сказал он, прощаясь со мной.

Человека, которого ждут на его рабочем столе статья об Антониони, заказанная «Эспрессо», синопсис со списком действующих лиц его нового романа, левое свидание с какой-то красоткой, приглашение в самое модное посольство в Риме, авиабилет на конференцию в Стамбул, и который при этом находит время думать о том, сможет ли тарелка губчатых корнеплодов, выкопанных свиным рылом, разгладить морщины на озабоченном лице молодого коллеги, этого человека, единственного и уникального в своем роде среди всей пишущей братии, этого человека я уважал и восхищался им, хотя и не очень любил его романы.

Он прихрамывая направился к подъезду дома № 27, ловко вставил ключ в замочную скважину и, не оборачиваясь, скрылся за дверью.

Я вприпрыжку добрался до площади Народа. По пути мне пришлось пройти мимо террасы Розати, штаб-квартиры правых интеллектуалов. Они нежились в золотистых лучах теплого осеннего солнца. Увидев, как я выхожу с виа дель’Ока, они догадались, откуда я шел и, скаля зубы, начали подталкивать друг друга локотками. Единственной причиной, по которой эти бесславные писатели могли попросить Моравию встать на мою защиту в суде, было желание остаться наплаву благодаря дружбе со скандальным автором. С другой стороны площади, в начале улицы дель Бабуино, которая должна была вывести к «Ла Федериз» на улицу делла Кроче, я заметил расположившуюся на террасе Канова, в штаб-квартире левых интеллектуалов, привычную группку еще одних болтунов. Сидя за стаканчиком карамельного негрони, они также с умилением предавались радостям римской осени. Им показалось, что я остановился у Розати, они переглянулись между собой, словно требуя у меня отчета, как ушибленные посмотрели на меня, когда я поздоровался с ними кивком головы, не сбавляя при этом шага, и, судя по моей подозрительной для них спешной походке и моему бесцеремонному с их точки зрения жесту, решили, что я только что на их глазах спелся с нашими противниками.

На площади Испании, оккупированной разрозненными туристами, угодливыми стайками фотографов и продавцами почтовых открыток, которые не осмелились бы появиться здесь лет эдак десять тому назад, когда ступеньки площади еще служили пристанищем бродячему плебсу молодых эмигрантов с Юга, я быстро обвел взглядом двойной пролет лестницы. Для очистки совести, так как Рамон с его шрамом, химерическими мечтами о миллионах и его барской наглостью карманника-идальго давным-давно исчез отсюда. Вот она, ностальгия по тем временам, когда мы, чтобы раскурить на двоих, разламывали пополам сигарету, которую прикупили в соседнем киоске, по тем временам, когда табачники еще соглашались торговать ими поштучно!

31

Феллини встретил меня с распростертыми руками, стоя у своего пианино-бара. «Японский саке? Датский аквавит? Московская водка?» Самый тонкий критик не смог бы так припечатать мою работу, как Феллини своим саркастическим намеком на всю ту мешанину школ, в которых я черпал свое вдохновение, и тех стилей, что он обозначил под марками алкоголя. Если я не смог разорваться между Дрейером, Эйзенштейном и Мицогуши, то, может быть, смог бы проявить больше решительности в напитках? Этикетки, украшенные пагодой, избой и копченой селедкой, соответствовали каждая родине одного из моих мэтров. «Спасибо, я не пью», — сказал я и был награжден с его стороны иронической улыбкой и еще одной порцией смущения — от себя самого. За исключением этой занятной аллюзии на различные влияния, которым я подвергся, и несуразности подобного коктейля, речь о моих кинопробах не заходила. Три бутылки вернулись на свое место в баре. Резкий звук, с которым захлопнулась его крышка, прозвучал отходной молитвой по моим надеждам. Феллини, нисколько не смутившись тем, что поставил финальную точку в деле и не раскошелился при этом ни на лиру отступных, ни хотя бы на одно слово в оправдание оного, копался в огромной коробке швейцарского шоколада. Проворно разворачивая обертки, он вытягивал широкий и прожорливый язык и одну за другой укладывал на него конфеты.