На ладони ангела

Река, рядом с которой мой брат нарвался на взбучку, пересекает вертикально весь Фриули, отчего ее, наверно, и прозвали Тальяменто. 16 марта 1797 года Бонапарт разгромил здесь австрийцев, отомстивших нам при Кустоцце[7] и Капоретто[8]. Отец праздновал эту победу 5 марта, чтобы совместить ее с днем моего рождения. Он считал Бонапарта итальянским генералом, точно так же как он требовал вернуть короне Виктора-Эммануэля Ниццу, Корсику, часть Юлийских Альп и несколько горных пиков Каринтии.

Касарса находится на стороне Порденоне, в двух или трех километрах от реки. Ближе дома строить не могли. Представь себе огромных размеров русло, заполненное галькой и серым песком одиннадцать месяцев в году; узкий и глубокий средний рукав и бесконечное множество маленьких рукавов, разделенных отмелями из мелкого галечника, зарослями кустарника и дубовыми рощицами. Граница реки ничем не обозначена, ни берегами, ни береговыми плотинами. Кругом ухабистые дороги, теряющиеся посреди галечника. Если кто сюда и забредал, то редко, и только пешком. Вдалеке сквозь листву виднелись столбы огромного железнодорожного моста, распластавшегося над рекой. Я целые дни напролет шастал тут вместе со своими двоюродными братьями, Роберто и другими деревенскими мальчишками. Мы залезали на деревья после паводков, прыгали в холодную речку и шустро барахтались в ней, неумело шлепая руками по воде, сушились на солнце, извалявшись в теплом песке, спали в тени ив, брали штурмом неприятельский остров, случались и потасовки, но несмотря на отеческие заботы Истории, устраиваемые нами свалки не шли ни в какое сравнение со стратегическим гением Наполеона: ни одно из этих развлечений, даже самое памятное для меня, не стоило ожидания приближающихся сумерек, когда отголоски колокольного звона, доносившиеся из церкви, замирали в сгущающейся над моей головой темноте.

Что я тогда испытывал? Две религии уживались в моем сердце. Одну я оставил позади себя в Касарсе, она напоминала о себе печальным звоном вечернего молебна, волнообразно разливавшемся вокруг, она говорила со мной на мелодичном языке христианских добродетелей и обетов. (Прости мне эти устаревшие понятия и обороты, я учился им по школьным книгам, особенно по знаменитой хрестоматии «Куоре», составленной из всевозможных душеспасительных наставлений и заповедей.)

Религия женственная (в нее я включал и дон Паоло), предназначенная для женщин, была для меня сосредоточена в женских местах, таких как дом, церковь и фонтан. Я называл про себя это «фонтаном», а не водокачкой или прачечной, настолько несовместимыми с этими словами казались мне звуки полоскавшегося белья. Еще одним очагом семейственности был для меня хлев, в который девчонки ходили каждый вечер на дойку. Я дружил с Аурелией. Черные косички, которые она завязывала красной лентой, танцевали на ее плечах при каждом движении. Она звала меня, стоя под моим окном, которое выходило на свекольные и кукурузные поля, чтобы вместе идти на ферму. Я брал одно из пустых ведер, и мы поднимались вверх по улице, толкая ногой камушки, как в игре в классики. С порога домов, вытирая о фартук свои руки, на нас смотрели домработницы. В лиловом воздухе разливались настоящие букеты аппетитных ароматов, что источали тихонько булькавшие на дровяных печах кроличьи фрикасе, шипящие на сковородках баклажановые оладушки и дымившиеся в больших тазах черничные компоты. Я с таким сокрушенным видом втягивал ноздрями эти благовония домашнего очага, словно это был церковный ладан.

Каждое воскресенье к ризнице дона Паоло выстраивалась длинная вереница прихожан, он сидел в темноте исповедальни и внимательно выслушивал их рассказы о грехах. Мама шла первой из сестер, ее шепоток сменялся их бормотанием. В один и тот же час во всех церквах в округе журчал один и тот же бормочущий ручеек. От колокольни к колокольне венецианская земля едино причащалась в вере. Церковный собор в Тренто не напрасно собирался в менее сотни километров от Порденоне: Контрреформация продолжала питать собою наши земли. Игривая и веселая набожность мамы и ее сестер, но это была набожность. Черное платье с длинными рукавами на работе, молитва перед едой, пост по пятницам. Кюре сохраняли за собой влияние в этих бывших владениях Марии-Терезы. Их уважали и почитали так высоко, что в патриотическом сознании они считались основными борцами за местные права. Подобная атмосфера вроде бы должна была угнетать меня. Но ничего подобного. Набожный и клерикальный Фриули так и не вытеснил из нашей жизни Фриули архаичный, еще более древний, чем набеги варваров, Фриули венетов, языческий, необузданный, телесный, чувственный, свободный от совестливости и стыда. Неискушенный деревенский рай, солнечное бессмертие которого мы излучали в наших детских подвигах на берегах Тальяменто.