На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни

— Я не знал, что тебя встречу, и сказал ей, что теперь вряд ли куда уеду, но я не могу лгать, что я люблю ее, да в этом женщину и не обманешь. Я ее никогда не любил и никогда не полюблю… Ты, наверное, проголодалась? — вдруг спросил он. — Подожди минут десять, я принесу обед из ресторана, это у нас близко — на углу….

Он быстро сходил за обедом, и мы поели, потом сварили себе кофе и выпили по стакану кофе со сливками. Потом уселись рядом на диван, держась за руки.

— Теперь рассказывай о себе, а я буду слушать, — сказал Сергей.

Я рассказала об аресте, о допросах, как я рассказывала женщинам в бараке. И он невольно улыбнулся.

— Чувство юмора тебя не оставило. Пожалуй, даже возросло. В твоем изложении жизнь — это есть трагикомедия.

— Так ведь так и есть.

Я была у него допоздна, и он проводил меня до ворот лагеря.

Начались белые ночи. Стоял месяц май.

К провожаниям здесь привыкли. Впускал меня солдат и подмигнул в сторону уходящего Сережи.

— Вот и правильно — молодая, а сидите одна с бабами.

Ни в одном лагере не творилось того, что в «Женской командировке» в Магадане. Что ж, на сто мужчин здесь была одна женщина. Отсюда — мужской сговор.

Мне лично не раз предлагали сожительство, обещали отдельную комнатку в городе, легкую работу вместо лагеря — отмечаться раз в месяц в НКВД. И так как я упорно не соглашалась, добавляли: четыреста рублей посылать маме в Саратов, ну и, конечно, помогать мне самой.

Многие не выдерживали — соглашались. Даже те, у кого мужья страдали без права переписки на золотых приисках Колымы. Грустно!..

Мы виделись с Сережей ежедневно. Мы говорили, говорили, не могли наговориться.

Шесть лет жизни в фактории на берегу Ледовитого океана стоили ему огромных душевных сил. Но в то же время они много дали ему как художнику.

Можно смело сказать, что эти годы сделали из любителя подлинного художника, и это радовало меня. Сережа мечтал об участии в выставке. Я от души пожелала ему добиться успеха.

Навестили мы с ним Мальшета.

Узнав, что я здесь, что у меня срок десять лет, а обвинение — попытка реставрации капитализма методом террора и диверсии, Филипп Мальшет выругался беззвучно и стал просить у меня прощения.

— За что? — поразилась я.

— Как старший друг, я должен был добиться, чтоб Сергей взял тебя с собою, или помочь тебе добраться до этой фактории. Вы оба были бы счастливы, ты не попала бы в тюрьму.

— Не добивай меня, Филипп, — сказал Сергей. — Я сделал в жизни четыре огромные ошибки, так вот именно эта — самая большая, самая огромная.

Я не спросила, какие именно эти ошибки, я и так знала какие.

— Не надо об этом думать, Сережа, — сказала я, — мы прожили меньшую половину жизни, нам еще жить долго-долго, надо прожить хоть теперь по возможности без ошибок. Честно, чисто и серьезно работая по призванию, как Филипп Мальшет.

Я спросила Мальшета: как его семья?

Он рассказал: жена умерла, а дети выросли, окончили среднюю школу и разъехались кто куда. Один — матрос, другой — оленевод, третий учится в Новосибирске на геологическом, а дочка фельдшер, вышла замуж и уехала с мужем во Владивосток. Муж у нее военный.

А у Филиппа Мальшета остался теперь только один Сережа.

Договорились, что, если меня после переследствия освободят, я напишу и Сереже и Филиппу. Если, паче чаяния, меня не освободят — я ничего им писать не буду. Они оба просили меня написать в любом случае, но я наотрез отказалась.

Как мало подарила нам судьба после десятилетней разлуки.

23 мая утром мне сообщили, что я могу не идти ни на какую работу, так как завтра, 24 мая 1940 года, уезжаю на переследствие в Саратов первым пароходом.

— Собирайся…

— Так бухта Нагаева еще затянута льдом! — удивилась я.

— Это забота капитана. Пароход отойдет в два часа дня. Не опоздай смотри.

— Не опоздаю.

В эту ночь я осталась у Сережи, мы совсем не ложились спать, не тушили света, не сводили глаз друг с друга.

— Неужели я тебя никогда больше не увижу? — с отчаянием сказал Сергей утром, когда пили мы кофе.

«Я тебя никогда не увижу», — подумала я, но вслух сказала:

— Не знаю, Сережа. Возможно, никогда… а вдруг, снова встретимся?

— Позвони в лагерь, может, не сегодня… Может, отложили отъезд, ведь льды?

Я позвонила, мне ответили, что сегодня.

Мы с Сережей простились у него дома, затем он проводил меня до лагеря.

Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. Не знаю, о чем думал он в этот час, но я хотела запомнить его лицо, его серые глаза.

— Прощай! — еле выговорила я.

— До свидания, — сказал он.

«До свидания, любимый, я тебя никогда не увижу!» — билась в голове удручающая мысль.

Я пошла, поминутно оглядываясь, он смотрел мне вслед, держась за решетчатые железные лагерные ворота.

Я вдруг вернулась, побежала к воротам, протянула ему обе руки, он поцеловал их.

— Жду письма, — сказал он.

— Если освобожусь.

Я пошла, ноги были как ватные — хоть бы не упасть.

Когда оглянулась, Сережи уже не было.

— А он тебя любит… этот старик, — сказал солдат, который довел меня до самого барака.

— Почему старик? Ему только тридцать девять лет.