На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни

Весь вечер мы по очереди читали вслух. Гудело море, ветер стучал по кровле оторвавшимся листом железа. Мама слушала, ахала, восторгалась, а сама лазила по ящикам в поисках съестного и вдруг нашла огромную пачку фруктового чая. Мы бережно разделили его на три части, съели и продолжали читать. Нам так понравился этот роман, что, и лежа в постели, мы продолжали о нем говорить. Мы почему-то думали, что такой чудесный писатель, как Грин, живет в Москве. А он был так близко! Да мы пешком бы к нему пошли, если бы только могли подозревать, что он одинок и нуждается в любви и восхищении…

И вот в карцере мне опять стало обидно за Грина, и я начала слагать о нем поэму. Я толкалась беспорядочно из угла в угол и бормотала рождающиеся слова:

Забытый городок. Весь в зарослях ореха.
Бегущие холмы и старый тихий дом.
Здесь каждый вздох повторит смутно эхо
И листья осенью шуршали под окном.
Одна гравюра в комнате пустынной —
Портрет Эдгара По —
И яркий лунный свет.
Здесь умирал в печали неизбывной
мечтатель, нищий и поэт.
Мечте своей до смерти верный,
Непонятый, как Дон-Кихот,
Тоску и боль вкусив без меры,
В последний уходил поход.
Жизнь, полная невзгод, обид и муки.
Одна мечта ему безмерно дорога.
Никем не слышимые впитывал он звуки.
Незримые он видел берега.
Лишь родины его белесые леса.
Печаль и ложь приземистых построек,
Какие звали голоса!.. Как долог день,
И сумрачен, и горек.
А голод цепкий и упорный,
Что гложет до бессильных слез.
В ночлежке тесной и зловонной
Почуять свежий запах роз.
Бродяги с ним делились водкой.
А ночью драки на песке.
И, скорчившись, дрожать под лодкой
И зубы стискивать в тоске.
Труд непосильный и бесплодный.
Дороги, тюрьмы, ссылка, нищета.
Искусством он, униженный, голодный,
От жизни заслонился, как щитом.
И расцвели невиданные склоны.
К ним алые скользили паруса.
Могучие солевые циклоны,
Тропические яркие леса.
Шел по холмам бродяга беззаботный.
Он песнь веселую с рассветом заводил.
Матрос по гавани блуждал, ища работы,
И золотую цепь случайно находил.
Там чистая Ассоль, как он, мечтать умела
И чуда ждать,
Как завтрашний ждут день.
И песнь о счастии навстречу ей гремела,
И звали паруса под радостную тень.
И на прибрежии из бревен старый дом,
Где полка книг и шкур звериных блеск,
И с другом пополам распить бутылку рома
И слушать в тишине
Прибоя мерный всплеск.
Крепчает ураган.
Поскрипывают снасти.
Поет Бит-Бой, прощаясь навсегда.
Не молит он униженно о счастье,
Хоть жизнь его —
Дорога никуда.

Поэму эту я закончила уже в лагере. Писала на фанерке вместо бумаги, потом запоминала наизусть. Помню, что женщинам в нашем бараке очень понравилась, почти до слез. Может быть, они нашли что-то общее в судьбе Александра Грина и своей…

Дорога никуда… Неужели и моя жизнь окончится дорогой никуда и я, подобно Тиррею Давинанту, погибну в тюрьме?

Я вдруг почувствовала полное изнеможение. Ноги уже не держали больше. Они распухли и почернели, стали как чугунные. Лечь на цементный пол? Можно застудить почки или легкие. В конце концов я упала. Не знаю, был ли это день или ночь. Наверное, уже прошло двое суток, потому что мне дважды приносили пищу: кружка леденящей воды и триста граммов хлеба. Есть мне совсем не хотелось, только спать… Меня мучительно лихорадило.