На льду

Бывало, что один из тощих парней с бакенбардами в клетчатом пиджаке вертелся возле мамы, угощал ее сигаретой, поправлял очки в роговой оправе на носу и обсуждал Шведский комитет по Вьетнаму или заурядных наивных радикальных пацифистов. Иногда он обнимал маму за плечи, играл прядями ее длинных темных волос. Но мама только отстранялась с улыбкой. И я даже своим детским умом понимал, что такое верность и стабильность. Мама и папа были одним целым, хоть она и называла его «реакционером», причем довольно часто, и звучало это как самое страшное ругательство.

А потом война кончилась. Борцы за свободу одержали победу, империалисты униженно уползли обратно в США к своим гамбургерам и кока-коле. Бомбы больше не сыпались на джунгли и рисовые поля. Напалм не прожигал кожу детям с той легкостью, с какой нож режет масло.

Я помню, что окончание войны меня расстроило. Мама сказала, что я могу гордиться тем, что помог остановить войну, что я ответственный и добрый ребенок. Но мне было грустно. Я ощущал пустоту.

Больше никаких собраний. Никаких демонстраций. Никаких плакатов для раскрашивания.

Я молил Бога о том, чтобы началась другая война, но без особой надежды, потому что мама давно уже рассказала нам, что Бога выдумали капиталисты, чтобы держать на привязи бедняков.

Я оборачиваюсь. Мама исчезла. Перенеслась из кабинета обратно на кладбище Скугсчюркогорден. Я слышу шаги в коридоре. Коллеги расходятся по домам. Смех затихает на лестнице. Пора и мне идти домой.

Включить телевизор и убить еще один вечер моей жизни.

Эмма

Двумя месяцами ранее

В голосе Ольги слышна скука. Я слышу на заднем фоне привычную магазинную музыку и чувствую радость от того, что не пойду сегодня на работу.

– Ничего серьезного. Думаю, я просто отравилась. Попробую прийти завтра. Скажешь Бьёрне?

Пауза.

– Конечно.

Я словно вижу коллегу перед собой. Телефонная трубка зажата между шеей и плечом, а сама она подносит руки к свету и проверяет, не облез ли лак на ногтях и не отвалились ли от него стразы.

– Увидимся завтра, – говорю я, но Ольга уже положила трубку.

Я снова набираю номер Йеспера, хотя уже не жду, что он ответит. Просто хочу послушать его голос на автоответчике, но даже это мне не суждено. Механический голос сообщает, что этот номер отключен по желанию клиента. Я решаю попробовать по-другому. Достаю номер главного офиса. Дрожащими пальцами набираю номер. Секретарь соединяет меня с приемной директора без лишних вопросов. Это меня удивляет. Неужели так легко связаться с директором? Кто угодно может взять и позвонить ему?

Но, разумеется, отвечает мне его личный помощник – женщина с едва заметным акцентом. Она представляется ассистентом Йеспера и спрашивает, чем может мне помочь. Я говорю, что хочу поговорить с ним по личному делу. Она просит мое имя и номер телефона, чтобы он мог перезвонить. Я колеблюсь. Йеспер просил меня не звонить ему на работу. Может, он не хотел, чтобы секретарша знала мое имя? Я прошу соединить меня с ним сейчас, но женщина отвечает, что Йеспер на собрании.

– А с ним все в порядке? Пауза.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает она уже с подозрительными нотками в голосе.

– Просто он обещал позвонить мне… несколько дней назад и не позвонил. И я беспокоюсь, что с ним что-то случилось.

– Он в порядке. Если вы назовете ваше имя и номер, я попрошу его позвонить вам после собрания, – отвечает она профессиональным тоном, каким расписывают достоинства стирального порошка в рекламных роликах.

Я говорю, что перезвоню позже, она отвечает «хорошо», и мы одновременно заканчиваем разговор. Я остаюсь сидеть за кухонным столом. Часы над столом тикают так громко, что кажется, будто часовой механизм сидит у меня в мозгу.

Почему Йеспер прячется от меня? Испугался ответственности? Пожалел о сделанном мне предложении?

Или он просто псих, больной человек, садист, которому доставляет удовольствие мучить других?

Может, этому всему есть еще какое-нибудь объяснение? Может, что-то мешает ему связаться со мной? Несчастный случай в семье? Кризис на работе? Но в таких случаях всегда можно послать эсэмэс или позвонить.

Три недели назад мы лежали на полу в моей гостиной. Через занавески проникал серый вечерний свет и рисовал узоры на наших телах. Окно было приоткрыто. Занавески колыхались на холодном ветру.

Йеспер курил. Курил он нечасто. Обычно после того, как выпьет вина, или после секса. Он курил и смотрел в потолок. Его ладонь лежала у меня на животе. Пальцами он рисовал круги на моей влажной от пота коже.

– Что случилось? – спросил он.

– Она заболела и умерла. Йеспер затянулся дымом.

– Это я понимаю. Но от чего?

– Панкреатит. Она была алкоголичкой.

– Бедная.

– И да и нет. Я часто думаю, что она сама во всем виновата. Никто не принуждал ее пить.

Йеспер повернулся ко мне. Наши глаза встретились.

– Я не о ней, а о тебе.

– Обо мне?

Он усмехнулся и покачал головой, словно я ляпнула какую-то глупость.

– Со мной все в порядке.

Он промолчал. На улице раздался вой сирены «Скорой помощи». В кухне заработал холодильник.