На льду

Всю дорогу к машине мне было стыдно. Какого черта я протянул ей руку, словно малознакомой женщине? Почему рядом с Ханне я чувствую себя таким неуверенным? Интересно, она об этом знает? И если знает, то пользуется ли этим, как всегда делала Жанет? Женщинам нельзя доверять. Не потому, что они умнее мужчин, а потому что у нас не хватает энергии на то, чтобы гадать, что у них на уме. И поэтому они все время в выигрышном положении. Машину я оставил на Хорнсгатан в месте, где парковка запрещена. Сев и вставив ключ в замок зажигания, снова начал мучиться сомнениями. Может, надо вернуться и попросить прощения? Но за что? За то, что я тогда не пришел, или за то, что за все эти годы ни разу с ней не связался? Сможет ли она когда-нибудь простить меня?

Подумав, я достаю мобильный и набираю номер Манфреда. Он берет на седьмой гудок.

– Черт бы тебя побрал, Линдгрен! На часах половина двенадцатого. Надеюсь, это важно.

– И тебе добрый вечер.

Манфреда мой звонок явно разозлил. Но чего еще можно было ожидать от отца маленького ребенка? Для него полноценный сон важнее всего на свете. Но кто я такой, чтобы его критиковать? Я ни одной пеленки не сменил за всю жизнь.

– У тебя протокол вскрытия под рукой?

– Который из них?

– Женщины в доме Орре.

Он громко вздыхает.

– Да, в компьютере. Погоди.

Через минуту он снова у трубки. Я слышу детский плач. Он то затихает, то усиливается, как сломанная пожарная сирена.

– Прости, если разбудил.

– Надо было раньше думать, – ворчит он. – Что ты хочешь узнать?

– У жертвы были ссадины и царапины вокруг глаз? Например, на веках?

В трубке тихо. Я разглядываю улицу и жду. Прохожие идут, согнувшись от ветра, в сторону площади Сёдермальмсторг. На площади Мариаторгет мужчина тащит на поводке упирающегося пса. Одинокий автомобиль проезжает мимо.

– Вокруг глаз? Да, действительно. Поблагодари свою счастливую звезду за то, что Фатима Али делала вскрытие, а не тот бездельник из Буроса. Она нашла царапины на обоих верхних веках и одну ссадину в восемнадцати миллиметрах под правым глазом. Все ранки не более двух миллиметров длиной, глубокие ткани не задеты. Поверхностные, другими словами. Фатима не стала делать предположений о их происхождении. А что? Почему ты спрашиваешь?

Ханне открывает не сразу. Она в пижамных штанах и застиранной футболке. В одной руке зубная щетка. В глазах вопрос и еще тревога, что неудивительно, учитывая поздний час. Женщинам нужно быть настороже, когда к ним в дверь звонит в ночи чужой мужчина. Да даже если и не чужой.

– Ты была права, – сообщаю я.

Она не отвечает, только делает шаг назад, впуская меня в квартиру.

Я просыпаюсь в семь утра. Тишину нарушает только мерное дыхание Ханне рядом и легкий свист воды в трубах. Я осторожно придвигаюсь к ней ближе, чтобы касаться ее кожи и чувствовать ее тепло. Кладу руку ей на бедро, вдыхаю аромат ее кожи с нотками корицы. Я наслаждаюсь этим моментом – таким совершенным, таким волшебным. Как родниковая вода или свежий осенний воздух после сильного дождя на морском побережье. Я хотел бы сохранить этот момент в памяти до конца жизни. И не важно, сколько дерьма у меня на душе, и не важно, что я умею только одно – все разрушать и портить. Всю свою жизнь я только и делал, что разрушал все красивое и чистое, что попадало мне в руки.

Любовь и красота не вечны.

Только дерьмо вечно. А такие волшебные моменты совершенного счастья редки и тем более ценны. И лучшее, что можно сделать, встретив такой момент, это не испортить его.

И я лежу неподвижно под одеялом и стараюсь дышать как можно тише. Касаюсь кончиками пальцев нежной кожи ее лобка – там, где только начинаются волосы.

В то время, когда у нас был роман и когда Ханне доверяла мне себя и свое тело, я не был столь осторожен.

Это еще один из жизненных уроков, которые мне пришлось усвоить: ты начинаешь что-то ценить, только когда теряешь. Банально, но правда. И чем ценнее утраченное, тем сильнее ты будешь по нему скучать, и только это является мерилом его ценности.

В половине восьмого я тихонько встаю, одеваюсь, пишу записку и кладу на письменный стол. В записке я объясняю, что должен быть в Полицейском управлении в восемь и что мы увидимся позднее. Я хотел добавить «Целую» или «Спасибо за вечер», но почему-то решаю этого не делать.

Санчес и Манфред уже на работе. Сидят за ноутбуками с кофе в руках. Манфред выглядит усталым. Не знаю, удалось ли ему поспать после нашего разговора. Через пару минут приходит Бергдаль, следователь, который помогал нам разбирать советы от общественности. В одной руке у него стопка бумаг, в другой – упаковка жевательного табака. Манфред тяжело поднимается со стула.

– Может, лучше ты начнешь? – говорит он. – Ты ведь что-то вчера накопал, да?

Я киваю и рассказываю о найденных спичках, о царапинах на веках и о теории Ханне, что убийца хотел заставить жертву смотреть, как он уходит, а не наоборот.

– Любопытно, – говорит Санчес, и вроде искренне. По крайней мере без обычной иронии в голосе.

– Я же говорил, что эта ведьма хороша, – бормочет Манфред.