На линии

Из бумаг Войсковой канцелярии

На правом берегу реки Урал, ниже Оренбурга, существуют крепости:

1. Чернореченская. По генеральному обмежеванию положение свое имеет по реке на 23, а от реки в гору, в самом широком месте на 12 верст. В коей 377 душ. Земли удобной 21 980 десятин. Неудобных мест — 735 десятин.

2. Татищева. По генеральному обмежеванию положение свое имеет по реке на 30, а от реки в гору на 12,5 верст. В коей 873 души. Земли удобной — 38 363 дес. Неудобной — 1192 дес.

3. Нижне-Озерная. По генеральному обмежеванию положение свое имеет по реке на 22 версты, а от реки в гору на 26 верст. В коей 1026 душ. Земли удобной — 42 603 дес. Неудобной — 3314 дес.

4. Рассыпная. По генеральному обмежеванию положение свое имеет по реке на 22, а от реки в гору на 27 верст. В коей 373 душ. Земли удобной — 42 603 дес. Неудобной — 2192.

По степи вкруг Чесноковского отряда, что лежит между крепостями Рассыпной и Нижне-Озерной, на Нижне-Яицкой дистанции Оренбургской военной линии, нудно задождило еще со вчерашнего вечера. Обложенная грязными тучами, казалось, тут же, за околицей, смешивающимися с землей, станица обезлюдела. Обитатели ее, кроме наряженных в разъезд, позапирались в домах, с чьих труб ветер рвал дымки. В теплых избах пекли, вязали, пели протяжные песни о милом, ушедшем за Яик Горыныч.

Кольцо казачка подарила,
Как уходил казак в поход.
Она дарила, говорила:
«Твоей я буду через год».

Казаки же чинили хомуты, седла, шили сапоги, полировали оружие, а больше угощались, пользуясь погодкой. Уже не из одной двери ошалело высовывалась взлохмаченная голова остудиться от ударившей бражки. Особенно хмельные, радуясь зарядившему дождю, принимались очумело орать, бессвязно матерясь просто от избытка сил. Единственными свидетелями их буйной энергии были собаки, с поджатыми хвостами отсиживающиеся в будках.

Отставной казак Мокей Поляков еще загодя выставил по двору кадки, корытца — пособирать мягкую дождевую водицу. Кое-где поправил заплоты от ручейков. Нога, сломленная в молодости упавшей лошадью, под старость остро отзывалась на всякую хлябь, и последние дни он, мучаясь ею, почти не слезал с печи. Подолгу лежа без сна, перекладываясь с боку на бок, нащупывая удобство стариковским костям, искал он совета в прожитой жизни, примеряясь к немногому, что еще осталось у него на этой земле. Так проходила ночь.

На днях сговорено было писать прошение, и вчера, вернувшись на двор к обеду, Мокей прошел в дом, прямо к столу. Лишь у крыльца мимоходом сунул руки под рукомойник. Никитка, младший внук, разлил по тарелкам суп, убрал тряпицу, от мух и черствления прикрывавшую шаньгу. Николка расплюхал по глиняным кружкам квас.

— Разваривать надо. Хошь тверди, хоть нет… — ни к кому проворчал Мокей.

Внуки переглянулись, но не отозвались. Старик и не ждал, в доме есть привыкли молча. Отщипнув от хлеба, в сердцах потукав кусок мяса, принялся Мокей хлебать жижу. Кончившиеся зубы уже не брали твердого. Ел он мало, потеряв вкус, и редко дочищал до донышка. Быстро высушив на стол деревянную ложку, отломил шаньги. Запил нехитрую еду квасом. Стряхивая с бороды и рубашки пролитое, пересел на лавку подле окна. Потом лег на нее, подложив под голову вчетверо сложенное одеяло.

За окнами стремительно серело. Ветер то стихал, припадая к земле, то новым порывом безобразничал по щелям избы и строений. Кидая с крыш, закруживал по двору солому. Скоро пролились первые капли дождя. Скашивая глаза на Николку, убирающего стол, на Никитку, заметающего в угол сор, Мокей месил про себя, как быть, осиливал решение. С тех пор как внуки выросли и стали ходить в сиденках[18], он редко встречался с ними взглядами. Не любил, терялся, находя пристывшую к зрачкам растерянность перед жизнью. Единственное, что засело в них от отца, его сына. В остальном вышли они, слава богу, в невестку: как смоль жесткие кудри, черны кожей, кареглазы и остры в движениях.