На лобном месте

Пришли за военспецом Козловым, который не подал руки вселившемуся к нему Никишкину, бывшему начальнику режима в Бутырках, и тем погубил себя.

Он уходит гордо: "...Офицеры русской гвардии стараются умирать в чистых подворотничках".

Дворник Василий Лашков только вздохнул. "Безобидный, малость чудаковатый старик", -- подумал он о нем.

Однако прихлынула к горлу дворника, поднялась в нем "волна удушливого бешенства", когда увели и плотника Горева, своего человека, кровного, рабочей кости.

"Василий всем своим существом проникся ощущением какой-то куда более важной для себя невозвратимой потери, чем просто Алексей Горев.

Никишкин, весь в азарте происшедшего, шуршал над лашковским ухом:

-- Всех, всех под корень. Выведем. Мы дрались, кровь проливали, а им -не по носу. Не нравится -- получай, голубок, девять грамм".

Василий подумал: "Гад". И не ответил".

Вскоре участковый Калинин дал понять и Лашкову, что к нему присматриваются. А как же к нему не присматриваться, к дворнику, коль он начал думать! Даже не думать еще -- задумываться.

Попытался осторожничать Василий Лашков, предупредил Грушу, любовь свою, чтоб отошла от него на время, побереглась, да зря, видно. Бросила его Груша: "Живи сусликом, а я свою долю найду... Эх ты, красный герой!".

Как видим, от различных тем, во всех жанрах приближаются советские писатели к сверхзапретной в России пушкинской боли: "Народ безмолвствует".

...Приходит время, высылают водопроводчика Штабеля из Москвы, поскольку он -- немец.

Дворник Лашков пытается вступиться за него:

-- Австриец он, Александр Петрович (убеждает он участкового Калинина. -- Г.С.), -- австриец, и в паспорте он на австрийца записан.

-- Это, Лашков, одно и то же. Гитлер тоже -- австриец... А в общем-то б...во, конечно... -- Лицо Калинина трудно было разглядеть в темноте, но по тому, как уполномоченный прерывисто и гулко дышал, чувствовалось его жгучее ожесточение.

Мелькнули дни, и вынужден Калинин снова преследовать человека. На этот раз брата "херувима" Симы -- дезертира Семена Цыганкова. Настиг его было Калинин, да тот сорвался с крыши и -- насмерть.

Не в силах больше убивать честный Калинин. Зашел к дворнику и -- пустил себе пулю в висок.

...Рушится в государственных жерновах хрупкое человеческое счастье. Философствует дворянский сын Храмов, обездоленный артист:

-- ...Смердяковщина захлестнула Россию. Дорогу его величеству господину Смердякову... Все можно, все дозволено!.. Фомы Фомичи вышли делать политику... И они еще спалят мир.

Заплакал охмелевший Левушкин. Храмов ласково гладил его по голове, утешал:

-- Что же ты плачешь, Иван Никитич? Что же ты плачешь? Ты же класс-гегемон. Все -- твое, а ты плачешь? Тебе нужно плясать от радости, петь от счастья... А ты плачешь?.."

Автор всей душой с несчастным и сердечным Храмовым: "...Плачет российский мужик. Раньше от розг, теперь -- от тоски. Что же случилось с нами, Иван Никитич?! Что?"

Пьяную Грушу, которая ушла от осторожного Лашкова, привез на машине некий комбриг. Она крикнула двору, вылупившемуся на нее:

-- Что смотрите, как сычи? Ну, кто святой, плюнь на меня. Может, ты, Никишкин? Сколько душ еще продал? Может, ты, Цыганкова? Передачки-то родной дочке носишь? Или все к Богу ходишь, как в исполком, -- на бедность просить?

Ставни захлопывались... В отношении личного нравственного хозяйства во дворе проживало мало любителей гласности".

А ведь это всего-навсего один двор. Старый московский двор. Как и всюду, поглумилось время над человеческим достоинством, над верностью человека самому себе: за Никишкиным, дворовой смертью, стоял сам вождь народов, объявивший на весь мир, что "враги народа" ответят пудами крови.

Двор, как и вся Россия, становится безнравственным. Точно смерч прошел, крутясь, по двору. Оставил -- измельчание души, люмпенизацию духа.

Повествование об этом завершается вдруг, как бы ни к селу, ни к городу, дурашливой рас-сейской частушкой, подчеркивающей бессмысленность страданий России и "во славу..." и "во имя..."

...Сидит Ваня на печи Курит валеный сапог......Внуки Лашковы почему-то не более счастливы, чем их отцы и деды. Хотя Сталин давно сгнил.

Вадим Лашков травился газом, попал на Столбовую, в сумасшедший дом.

Кто обитатели Столбовой?

Еще в конце шестидесятых сказал правду о советских психтюрьмах В. Максимов, автор самиздатской рукописи "Семь дней творения". Кто тогда принял ее всерьез, эту правду?..

...Сумасшедший Никишкин по-прежнему на свободе. А в дурдоме -- режиссер Крепс, который хотел ставить в театре то, что ему хотелось и как хотелось. Естественно, он "ненормален", такой режиссер. Самые совестливые и умные здесь. "...Пока в тебе живо чувство личной вины перед другими, из тебя невозможно сделать поросенка, -- говорит Крепс. -- ...Цель искусства... самоотдача, а не самоутверждение". Крепсу претит патриотизм лакеев. Повидал он жизнь: "Вынули из мужика душу и не предложили ему взамен ничего, кроме выпивки".