На лобном месте

Стихотворение я ощутил, как сердечный укол. Я запомнил его скорее всего потому, что это был первый глоток воздуха. Позднее слышал стихи и сильнее, и сочнее, но это был первый глоток свежего воздуха в подцензурной духоте.

Вот таким же глотком воздуха, явлением правды и поэзии, высокой поэзии, стали стихи измученного Николая Заболоцкого, который после лагеря как поэт почти не печатался, а занимался переводами с грузинского.

Жил он под Москвой, вначале без права въезда в Москву, где чувствовал себя хозяином его палач -- руководитель писательского издательства Н. Лесючевский, написавший донос на поэта.

Мы опасались, что он уже не распрямится никогда, Николай Заболоцкий, крупнейший русский поэт, притихший в лесном углу.

Оказалось, он заканчивал новую книгу стихов. О чем же?

Уступи мне, скворец, уголок,

Посели меня в старом скворечнике.

Отдаю тебе душу в залог

За твои голубые подснежники.

И свистит, и бормочет весна,

По колена затоплены тополи,

Пробуждаются клены от сна

Чтоб, как бабочки, листья захлопали.

И такой на полях кавардак,

И такая ручьев околесица,

Что попробуй, покинув чердак,

Сломя голову в рощу не броситься!

Я и сам бы стараться горазд,

Да шепнула мне бабочка-странница,

Кто бывает весною горласт,

Тот без голоса к лету останется...

Повернись к мирозданью лицом,

Голубые подснежники чествуя.

С потерявшим сознанье скворцом

По весенним полям путешествуя...

Или вот как звучит другое его стихотворение -- "Утро":

Обрываются речи влюбленных,

Улетает последний скворец,

Целый день осыпаются с кленов

Силуэты багровых сердец.

Что ты, осень, наделала с нами?

В красном золоте стынет земля.

Пламя скорби свистит под ногами,

Ворохами листвы шевеля...

"Багровые сердца...", "Пламя скорби под ногами..." А горластый по весне скворец!.. Да он просто потерял сознание! Не к осени с ее "пламенем скорби", а еще к лету... "он без голоса к лету останется..."

Увы, это не случайное и скоропреходящее настроение. То же и в "Журавлях":

Длинным треугольником летели,

Утопая в небе журавли...

...Вытянув серебряные крылья,

Через весь широкий небосвод

Вел вожак в долину изобилья

Свой немногочисленный народ.

Но когда под крыльями блеснуло

Озеро прозрачное насквозь,

Черное зияющее дуло

Из кустов навстречу поднялось

Луч огня ударил в сердце птичье,

Быстрый пламень вспыхнул и погас,

И частица дивного величья

С высоты обрушилась на нас.

Может быть, эти строки дадут представление о том, какие мысли и чувства охватили измученную поэзию на развале веков: для нескольких поколений кончился один век, век террора, и начался новый, позволивший на могилах друзей осмыслить и время, и свое место в этом жестоком и кровавом потоке, которому нет конца...

А в те памятные дни... хлынули измученные люди, в мятых кургузых пиджаках, с бескровными губами и горящими глазами. Они спускались, держа чемоданы из фанеры, на перрон Ярославского вокзала. У кого за плечами было 17 лет лагерей, у кого -- 22.

И мы не удивлялись тому, что на страницах "литературной Москвы" появились стихи Твардовского "Друг детства" -- новая глава из поэмы "За далью даль", в которой он шагнул навстречу тем, кого не успели добить в лагерях и тюрьмах. Она описательна, эта глава, как многое у Твардовского, -я приведу несколько строф, чтобы напомнить о том, как встретил Твардовский людей, с которыми потом уже шел -- плечо к плечу -- до самой смерти.

Легка ты, мудрость, на помине,

Лес рубят, щепки, мол, летят...

Но за удел такой доныне

Не предусмотрено наград.

А жаль... Вот, собственно, и повесть,

И немудрен ее сюжет.

Стояли наш и встречный поезд

В тайге на станции Тайшет.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кого я в памяти обычной

Среди иных потерь своих

Как за чертою пограничной

Держал. Он, вот он был, в живых.

Я не ошибся, хоть и годы

И эта стеганка на нем.

Он! И меня узнал он. Сходу

Ко мне работает плечом...

И чувство стыдное испуга

Беды пришло еще на миг...

Но мы уже трясли друг друга,

За плечи, за руки: "Старик!"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Старик!" И нет нелепой муки.

Ему ли, мне ль свисток дадут.

И вот -- семнадцать лет разлуки,

И этой встречи пять минут...

Не удалось развести встречные потоки. Даже на страницах литературы... Правда, такое было разрешено лишь Твардовскому.

В этой точке, где впервые встретилась официально признанная русская поэзия с лагерным потоком, я бы хотел сказать ценителям русской поэзии, повторяющим мне завороженно: "Политика меня не интересует".

Человек в России, живая душа человеческая -- жертва политики. Политика вот уже много веков сапогами солдат и тюремных надзирателей топчет эту живую душу.

Потому самая глубокая лирика, чистая лирика современных русских поэтов, как мы видели на примере Николая Заболоцкого, -- это в то же время -политика. Страх перед политикой, но -- политика...

Трус на Руси никогда не бывал большим поэтом.