На лужайке Эйнштейна

На следующий день лекции проходили в «Боулдерсе» – шикарном курорте в Скоттсдейле, где среди холмов пустыни Сонора возвышаются огромные гранитные останцы, возраст которых насчитывает двенадцать миллионов лет, и гордые гигантские кактусы-карнегии. Во время перерыва между заседаниями все вышли в холл, где подавали кофе и закуски. Я стояла, болтая с Дэном Фальком, внештатным журналистом, с которым я познакомилась на конференции в Дейвисе, а потом мы еще несколько раз встречались на конференциях по физике. Мы делились впечатлениями о только что прослушанных лекциях и обсуждали, у кого можно было бы взять интервью.

– Честно, – призналась я, – мне бы очень хотелось поговорить с Джоном Брокманом. Но я боюсь.

– Вот твой шанс, – сказал Фальк, указывая подбородком в дальний конец зала, позади меня.

Я обернулась. Там стоял Брокман в своем белом льняном костюме и панаме, недоступный, круче Тома Вульфа, и разговаривал в компании нобелевских лауреатов. Такие разговоры не прерывают. Но в конце концов нобелиаты потянулись к аудитории, а Брокман на несколько минут остался один. Я должна была представиться. Я не могла упустить такую возможность, даже если все у меня внутри кричало от животного ужаса: «Бежать, бежать!»

Фальк рассмеялся, когда я, сделав глубокий вдох, выпрямила спину и двинулась к Брокману. И тут меня охватила паника: в последнюю секунду я отклонилась в сторону и начала махать рукой воображаемому коллеге, которого якобы только что заметила. Как побитая я вернулась в аудиторию. Это было поражение.

Следующее заседание завершилось перерывом на обед, который нам подавали в обеденной зоне курорта, в нескольких минутах ходьбы от отеля. Я шла по улице и заметила, что Брокман стоит у дверей. Я набралась мужества и…

– Вас зовут Джон? Я бы хотела представиться. Мое имя Аманда Гефтер. Я работаю в редакции журнала New Scientist.

Я протянула было руку, но Брокман оставался неподвижен.

С суровым выражением лица он посмотрел на меня сверху вниз, а затем хриплым голосом сказал:

– Я вас знаю.

Я не ожидала такого ответа. Я не знала, как реагировать, и поэтому переспросила с недоумением:

– Знаете?

– Роджер говорил о вас, – сказал он.

Роджер – это, очевидно, был Роджер Хайфилд, британский научный журналист, который недавно стал редактором журнала New Scientist. Я знала, что он написал несколько научных книг, но я не знала, что он был одним из клиентов Брокмана. Мысль о том, что Роджер Хайфилд и Джон Брокман говорили обо мне, показалась мне забавной, хотя и сюрреалистической. Однако у меня было сильное подозрение, что проходил разговор как-то так:

Брокман: Как жизнь? Много теперь забот с New Scientist?

Роджер: Да все бы ничего, если бы не эта Аманда Гефтер, из-за которой, вероятно, на нас подадут в суд и обанкротят журнал.

(Я недавно опубликовала заметку, в которой высказала мнение, вызвавшее угрозы судебного преследования.)

Я виновато потупилась:

– Из-за меня у Роджера неприятности.

Брокман уставился на меня сверху вниз и произнес с одобрением:

– Это очень хорошо.

Я улыбнулась. То, что Брокман одобрил небольшой скандальчик, не стало для меня неожиданностью. Я открыла рот, чтобы ответить, но он, видимо, решил, что этих трех фраз с меня достаточно, и двинулся прочь – поговорить с кем-то более важным.

Вернувшись в Кембридж, я собиралась углубиться в идеи Сасскинда о дополнительности на горизонтах событий. Брокман убедил его написать об этом книгу, так что тема была важна, и я об этом знала. Я также знала, что если бы я могла написать об этом статью для журнала, то это дало бы мне прекрасный повод побольше общаться с Сасскиндом, чтобы закончить разговор, который мы начали на берегу океана в Санта-Барбаре.

– Он говорит, что это новая и более фундаментальная форма принципа относительности, – сказала я одному из выпускающих редакторов, прекрасно зная, что никакой редактор не сможет устоять перед соблазном получить большую статью, в которой речь идет об Эйнштейне. У таких тем есть неотразимый шарм. Мне дали зеленый свет, и я немедленно связалась с Сасскиндом.

По телефону он мне сообщил, что все началось с парадокса, непосредственно связанного с монументальным открытием Хокинга. Когда черные дыры излучают, они испаряются, их радиус уменьшается, и в конечном счете они должны будут исчезнуть из Вселенной, забрав с собой все, что в них упало. Хокинг считал, что если слон падает в черную дыру, а потом черная дыра испаряется, то она забирает слона вместе с собой, не оставляя никаких следов, ни одного бита информации о его странном исчезновении.

Для Сасскинда такой сценарий был не что иное, как кризис.

– В физике мы исходим из того, что информация никогда не теряется, – сказал он мне. – В квантовой механике это означает, что начальное состояние может быть восстановлено по конечному состоянию. Это очень, очень принципиальное положение. Квантовые состояния должны что-то значить. В физике, как мы знаем, все основывается на том, что информация сохраняется, даже если она сильно перемешивается.