На маленькой планете

— Так точно! — громко, насколько мог, ответил младший сержант Романенко. В опасных случаях сержант отвечал громко, демонстрируя тем самым предельное рвение, и у начальства вопросов не возникало: ошеломленное от громового голоса, оно спешно уходило. Но на этот раз капитан не торопился уходить.

Чмуневичев стоял перед строем, вспомнил теленка и улыбнулся, покачал головой и, все также улыбаясь, поглядел на капитана. Им овладело какое-то добродушное настроение. Было радостно оттого, что спас теленка от неминуемой смерти, хорошо укутал его, и только одного не мог понять, когда нагуляла корова теленка. Но и это ему показалось какой-то прекрасной хитростью коровы, от которой тоже было хорошо.

— Чему смеетесь? — строго спросил капитан и поправил фуражку. Когда кто-нибудь беспричинно улыбался, капитану казалось, что это посмеиваются над его плешиной, и он старательно прикрывал ее фуражкой.

— Да вот, — улыбался солдат, все еще продолжая удивляться маленькой хитрости коровы и неожиданной радости, овладевшей им при виде теленочка. — Да вот…

— Разболтались! — сказал капитан, — Никакого отдыха! Вы меня слышите, младший сержант? Чтоб до утра котлы блестели, как у лысого голова! Поняли меня? Если кого встречу вне кухни, без разговора — десять суток строгача! Поняли меня? Вы посмотрите на ножки столов! Поняли меня? Срамота! Грязи, как в Индийском океане! Поняли меня?

— Так точно! — громово ответил младший сержант Романенко и поглядел на улыбающегося Чмуневичева и, не понимая, почему тот улыбается, гмыкнул в спину удаляющемуся капитану и тихо сказал: — Разойдись! Чему улыбаешься? — спросил у солдата. — Нашел время улыбаться. Хватит лыбиться.

— Да вот… да теленочка того, — улыбался Чмуневичев, чувствуя внутри у себя легкое, теплое чувство.

— Чтоб теленок не того, надраить ножки столов и скамеек, — сказал младший сержант, — а потом драить пол. Ясно? Действуйте!

Чмуневичев протирал ножки столов и скамеек, но на душе у него по-прежнему было светло, радостно, и сердце его шибко ходило — туда-сюда — и не давало успокоиться; он то и дело клал тряпку на стол, садился и все о чем-то думал, а в голове не было никаких таких серьезных мыслей, просто все его мысли, ощущения слились в одно удивительное чувство, которое и передать-то трудно, — это было что-то светлое, и мягкое, и будто пушистое, будто ты закрыл глаза и прислонился к матери, которую долго-долго не видел. Значит, все-таки тетя Валя водила корову в деревню, раз народился теленочек, догадался Чмуневичев и теперь был готов простить женщине все, за что упрекал раньше.

Несколько раз к нему подходил младший сержант, усмехался и медленно отходил в сторону, оглядываясь на глупо улыбающегося солдата и пожимая плечами.

К утру все было готово. Чмуневичев присел на скамейку, его сразу повело в сон.

— Рядовой Чмуневичев! — услышал он сквозь сон громкий, испуганный голос младшего сержанта. Лицо словно обожгло, он сразу обо всем догадался…

Сержант Долгополов знал, что сегодня на подъем прибудет командир полка, и поэтому поднялся в половине шестого, побрился, начистил пуговицы, пряжку. В последнее время он не находил в себе прежней бодрости, которая не покидала его вот уже два года; желание поспать пропало, и в этом предчувствии близкой разлуки с солдатской жизнью он жил в последнее время. Он затянул ремень потуже, расправил складки на гимнастерке, сердито вздохнул, прикрыл дверь каптерки и вышел к своему взводу. Ему нравилась армейская жизнь, но на предложение комбата остаться сверхсрочно ответил отказом. Сержант привычно оглядел спящих. Не было только солдат, ушедших в наряд на кухню.

Вскоре прибежал запыхавшийся лейтенант Ольшевский. Сержант козырнул, но лейтенант протянул ему холодную маленькую руку и крепко пожал.

— Все в норме?

— Все в полном порядке, товарищ лейтенант, как водится.

Ровно без десяти шесть вспыхнул свет, появился комполка в сопровождении дежурного по части и своих заместителей. Он посмотрел на часы и что-то сказал дежурному, а ровно в шесть снова посмотрел на часы.

— Дивизион, подъем! — крикнул неестественно громко, с надрывом дневальный и поглядел на комполка: — По-одъем!