На маленькой планете

— Нет, тебе, тетя Уля.

— Нет, не мне, Катенька, не давай, все одно не возьму. Не обижай меня, Катя. Разве ты хочешь, чтобы мы врагами стали?

Но Уля взяла и развернула телеграмму: «Встречай едем Иван».

VI

До утра Уля не спала. То знобило, и она укрывалась поверх одеяла еще полушубком, то казалось, будто в избе невыносимо жарко, и она задохнется, если не распахнет окна, и босая, в ночной сорочке долго сидела у окна, пока не начинала стучать зубами от холода. Хотелось ей думать о чем угодно, но только не об Иване. Хотя бы о том, как хотели избрать в правление колхоза, а она наотрез отказалась; представляла, как это было тогда: ее кандидатуру предложил сам председатель, а в голове вертелись слова телеграммы. Иногда казалось, что она отчетливо слышит, как кто-то ходит по избе и под ним поскрипывают половицы. Уля вздрагивала, вставала с постели, осматривала все углы, и все равно ей слышались чьи-то шаги, чей-то шепот, вздохи…

«Двадцать один год прошел, — думала Уля, — он изменился. Самые-то годы прошли, когда можно было деточек растить. Это время прошло на веки вечные и не вернется, а он возвращается, он хочет, чтобы я чужих детей воспитывала. Какое он имеет право требовать? Я его на порог не пущу!»

Под утро Уля успокоилась. Казалось, она открыла для себя простую и убедительную истину, которую должен понять любой человек, поймет и Иван: она не может воспитывать детей женщины, которая увела ее мужа. Если бы это были совсем чужие дети, им можно было только радоваться. Она всегда любила детей. Воспитывала же девять лет Васю, совсем чужого ребенка. А детей его жены — нет! Она не станет посмешищем в деревне.

Утро выдалось свежее. Уле, привыкшей к мысли, что Иван приедет, а она ему все объяснит, и он поймет ее, сам приезд уже не казался таким чудовищным. «Все разъяснится, — думала она. — Поволнуюсь, а потом все станет на свои места, как было».

Съездила к комбайнерам. Шутила с Васей, у которого вспухла правая щека.

К обеду Уля приехала на скотный двор, задала лошадке овса и заспешила домой.

Дома ее ждал Иван.

Он стоял во дворе, у сарая. На нем был черный костюм, новые резиновые сапоги, в руках военная фуражка. Он был совсем седой; голова его стала меньше, будто усохла. Это первое, что бросилось Уле.

Заметив идущую к избе женщину, Иван сразу признал Улю, хотя и не видел столько лет. Даже к родне не ездил, чтобы не видеться с ней, Улей. Что-то в ней сохранилось прежнее, это сразу заметил Иван, что-то сквозь годы, наложившие на лицо, на походку, на одежду и на все остальное свои следы, после которых уже не назовешь ее молодой, смотрело прежнее, Улино. И это что-то было неуловимо, как неуловима бывает старость, когда человек кажется себе еще молодым и чувствует себя, как и прежде в молодости, и говорит, что даже лучше, а только посторонние замечают в нем что-то иное, уже далеко не молодое.

Иван глубоко чувствовал свою вину, но не понимал в точности ее сути, и теперь готов был искупить эту вину как угодно и заплатить чем угодно. Его пугала не сама вина, а то, что ее, вину, никогда нельзя искупить. Вот на это прощение, отчаявшись окончательно, надеялся он и, забрав детишек, поехал в Большие Клесовины, оставил детей у родственников, а сам пришел к Уле.

Нет, он не забыл ее. Он любил Улю и всегда испытывал к ней странное чувство жалости и стыда. Ему вспомнилась та весна, когда впервые, тоже отчаявшись, поцеловал ее, и потом часто ходил под ветлу и представлял, как он это сделал и как это было. Прошло столько лет, а он все помнил и понимал, что это не случайно. Со временем многое обветшало в памяти, истерлось вконец, но вот о жизни с Улей он мог пересказать до малых подробностей. Как самое дорогое — эта жизнь с ней — отчетливо стояла перед глазами, и в минуту самых тяжелых переживаний, когда думалось, что и жить-то больше не к чему, он считал, что было у него хорошее, и оно — время жизни с Улей. Особенно остро запомнилась последняя ночь перед отъездом на фронт, ее мокрое от слез лицо, а жаркие руки, обхватившие его тогда, он ощущал сейчас с поразительной явью, и будто это было только что. Прошли годы… Хорошенько поразмыслив, Иван решил, что счастливым со второй женой никогда не был и, если бы не ребенок, никогда бы не ушел от Ули.

«Вот уж я седой, — подумал он, сразу же опознав Улю и ощутив вдруг наплывшее на него деревянное спокойствие. — Вот уж седой. Да и она поседела».