На маленькой планете

— Не беспокойся, — возбужденно отвечал Харлампий и старался делать все так, как делал Костя.

Они укрыли тулупами лошадей. Костя еще раз осмотрел внимательно дядю. Харлампий жалобно поморгал, ожидая выговора, но Костя смолчал.

Марья Кузьминична, высокая, лет сорока двух женщина, увидев их, всплеснула руками и прослезилась.

— Милаи мои, — заплакала она, — не ожидала. Чего стоите, да проходите сюда. Холод какой! Ужас! Наденьку я отправила с бабушкой на курорт, болеет все, бедняжечка. Почки! Такая молодая, а почки. А я одна сижу сиднем, все глаза проплакала.

Харлампий засмущался, тут же вспотел, обнял женщину и трижды ее поцеловал.

— А мы тут, кхе, — сказал он, подталкивая Костю. — Мы тут, кхе!

В маленьком коридорчике, где стояли кадка с капустой и огурцами, ведра, было темно и тесно. Харлампий, глядя на женщину, тоже прослезился, неловко повернулся, хотел подтолкнуть Костю еще раз, чтобы напомнить ему о том, как их радушно встретили, задвигался и вдруг грохнулся на пол, только взвизгнула под ним собачонка. Харлампий вскочил, как ошпаренный, испугался, побледнел. С него слетела шапка, ему было так неловко, что он проклял не только свою мерлушковую шапку, но и самого себя.

— Кхе, — только и сказал он, поспешно проходя из коридорчика в дом.

— Наденьки уже три недели нет, — вздыхала женщина. — Врачи не могут поставить диагноз. Спутников запускают, а диагноз поставить на почки не могут. Я столько пережила, столько переплакала. Одна дочь. Это так опасно. Один молодой врач говорит: ничего, все обойдется. Дай бог.

Харлампий в это время снял пальто, обмел пимы веником и сел у топящейся печки. Костя, с которого еще не сошло смущение, тоже сел. Женщина рассказывала о Наденьке, а Харлампий думал о своей шапке, о своей неловкости, оглядывал небольшое, из одной комнаты, жилье. Кругом лежали белые салфетки, скатерти, висели занавесочки.

— Кума, как у самой здоровье? — перебил ее Харлампий.

— У самой тоже не дай бог, — отвечала женщина. — Вчера застудила виски. Что б вы думали? Болят.

— Кума, я скину пиджак? — попросил дядя, которому стало невыносимо жарко.

Костя толкнул локтем дядю, но Харлампий не заметил это.

— Харлампий Терентьевич, — мягко проговорила женщина, ставя на стол чайник, баранки и сахар, — что вы, будьте как дома. Все стесняетесь?

— Кхе, — ответил дядя. Слова женщины прибавили ему смелости, он снял пиджак и бросился помогать куме. С него градом катил пот.

Костя молча наблюдал за дядей и кумой, затем начал вспоминать Наденьку, из-за которой, собственно, приехал. Ему думалось, что именно сегодня Наденька, увидев его, должна была понять, ради кого он, Костя, приехал сюда. Но Наденьки не было. Ему стало тоскливо.

— Наденька вспоминала Костю, — говорила женщина. — Он какой большой. Ужас!

— Кхе, так, — отвечал дядя, оглядываясь на Костю и откровенно любуясь им. — Он, я те говорю, десять классов давеча кончил. Умный парень. Что и говорить! Мы — трын-трава, а он нет, он умный. Я его так люблю. Я ему зажигалку купил.

— Курит? — всплеснула руками женщина и уронила стакан.

— Да нет, кума. Зажигалка для видимости, мы не бедные, — отвечал дядя. — Что у нас, денег нету?

Стакан не разбился, а женщина, увидев это, опять всплеснула руками.

— Упал! — воскликнула она. — Не разбился! Какой ужас! Это же плохая примета.

— Так то имущество. — Дядя, нагнувшись, искал стакан. Наконец нашел. Мокрый весь, он виновато моргал, поглядывая то на Костю, то на куму. Сели пить чай. Дядя пил много. В доме было жарко и светло. Женщина раскраснелась, сняла платок.

— Я не стесню тебя, Марья Кузьминична, если кофту того… долой?

— Нет, что вы, Харлампий Терентьевич. Как можно? Снимайте.

Дядя снял теплую кофту, но и без нее ему было страшно жарко. Он с ужасом оглядывался вокруг и не знал, что предпринять. Лицо его попунцовело, на шее и на руках набрякли жилы, голос сел, и все его могучее тело сникло. Костя глядел на него строго, давая этим понять, что насчет рубашки ничего не выйдет. Дядя взмолился:

— Марья Кузьминична, если верхнюю рубашку… ничего?

— Что вы, будьте как дома.

Дядя снял рубашку и остался в одной майке, поднялся из-за стола и радостно заходил по дому.

— Тебе бы печку переложить, — сказал он, стремясь как-то выразить благодарность куме за то, что она разрешила ему быть человеком. Дядя чувствовал себя прекрасно, а Костя хмуро сидел за столом, разглядывая чаинки в стакане. Сейчас он ненавидел дядю и дал себе слово, что за весь сегодняшний день даже не посмотрит на него.

Он подошел к окну. Из окна были видны лошади, укрытые тулупами, сарайчик, гуси на снегу.

На подоконнике стояло зеркальце. Костя сел на стул, выпрямил плечи и покосился в зеркало. Он нравился себе. Ему казалось, что в нем есть что-то такое, ведь недаром ему давали играть в школе роль Печорина, а тот, как известно, был… Костя и ходить старался медленно и не размахивал руками при ходьбе.

Дядя крутился возле печки, всерьез собирался заделать какие-то пробелы печника. Его стараниями уже рухнула на пол кастрюля с горячей водой, а кума охала, но почему-то не сердилась, а, наоборот, была довольна.