На мельнице

По зимѣ начали Ивану лѣсъ возить, а на первой недѣлѣ Великаго поста подговорилъ онъ знакомую плотничью артель, сдѣлалъ закладку, и пошли костромичи топориками, то тутъ-то тамъ, по бревнамъ потюкивать. Мельницу сладили немалую, на шесть поставовъ, три мукомольные, одинъ крупорушный, одинъ сукновальный и одинъ для толченія льна; но и стала же она Ивану въ копеечку. Да ему, одному-то, пожалуй и не справиться было, если бы не помогъ хорошій пріятель, односельчанинъ Софронъ Никитичъ Заросовъ. Этотъ Заросовъ былъ вначалѣ очень бѣдный человѣкъ, скитался по разнымъ мѣстамъ на заработкахъ, дошелъ даже до Кавказа и тамъ прожилъ лѣтъ десять. Повезло ему какъ-то на лошадяхъ, пару-другую дешево купилъ, дорого продалъ, разжился, сталъ почтовыхъ лошадей держать, и когда вернулся въ родную деревню на покой, не сталъ никакими дѣлами заниматься, – развелъ пчелъ и съ ними только и возился. Денегъ онъ не любилъ, и говаривалъ часто:

– Пришли и ушли, чего ихъ жалѣть! Меня, вонъ, богатымъ на деревнѣ считаютъ, а я только и богатъ, что пчелами. Есть у меня тысячка, другая, не считалъ хорошенько, не знаю, валяется тамъ, гдѣ-то, въ шкатулкѣ, мнѣ она тутъ и не нужна. Въ деревнѣ на что деньги!..

Поэтому когда Иванъ попросилъ Заросова помочь сотней-другой рублей, онъ не сталъ много раздумывать, сходилъ въ спальную, вынесъ двѣ сотни рублей и вручилъ безъ всякой даже расписки.

Заросовъ ходилъ иногда на постройку любоваться, да не онъ одинъ, на деревнѣ рѣдкій человѣкъ не побывалъ на мельницѣ, не подивился, какъ все складно и хорошо было устроено и прилажено.

Были, конечно, и завистники, были и такіе, которые пророчили богатство Ивану, потому что всякій видѣлъ, что эта мельница единственная во всемъ округѣ и другія будутъ стоять, а она работать.

Къ осени, къ самой уборкѣ хлѣба, мельница была готова и пущена въ ходъ. Слышно было, что самъ Глоткинъ хотѣлъ пріѣхать посмотрѣть, однако не пріѣхалъ, а прислалъ письмо, которое немного удивило Ивана.

Вотъ что писалъ Петръ Селиверстовичъ: «Наслышанъ я, Иванъ, что мельницу ты окончательно отстроилъ и скоро пустишь въ ходъ. Это очень хорошо, только напрасно ты безъ моего согласія поставилъ толчею для льна, это дѣло нестоющее, пустое, и, помнится, я тебѣ о толчеѣ ничего не говорилъ…»

Это письмо Иванъ прочиталъ всей семьѣ, – своей и братниной, – и когда прочиталъ, то спросилъ жену и Елену Тимофеевну, что онѣ объ этомъ думаютъ.

Жена Ивана-Анисья Ермолаевна была уже женщина немолодая, хворая и не принимала никакого участія въ дѣлахъ мужа, поэтому она ничего не сказала, а отвѣчала Елена Тимофеевна.

– Я этого что-то ужъ и не понимаю! – сказала она. – Петръ то Селиверстовичъ словно будто чѣмъ недоволенъ.

– Вотъ то-то и оно, – съ сердцемъ воскликнулъ Иванъ, – недоволенъ то онъ недоволенъ, объ этомъ и пишетъ, а чего ему быть недовольнымъ, ужъ я не знаю! По письму то выходитъ, словно мельница то его, вишь ты, какъ будто онъ мнѣ что наказывалъ, а между нами только и разговору было, что онъ разрѣшилъ мнѣ на его землѣ мельницу поставить, и больше ничего!..

– Съѣздилъ-бы ты къ нему, Иванъ, поговорилъ-бы! – посовѣтовала Елена Тимофеевна.

– Чего я къ нему поѣду? Да и есть мнѣ время! – разсердился Иванъ. – Мельницу поставилъ – работать нужно, а не разъѣзжать!

– Лучше съѣзди! – настаивала Елена Тимофеевна.

– Если хочешь знать, такъ мнѣ и ѣхать-то не на чемъ, – пошутилъ Иванъ, – право не на чемъ! Сѣраго я своего продалъ, бричку починить надо, а не на что! Нужно ждать.

Тамъ какъ-нибудь съѣзжу, поговорю!

И правда, сѣраго Иванъ продалъ давно, передъ постройкой, деньги на лѣсъ понадобились, а пока строилась мельница, продалъ и сани, и полость, а шубу братнину заложилъ. Да это все ничуть не тревожило Ивана потому, что онъ разсчитывалъ менѣе, чѣмъ въ годъ, все вернуть, – только бы работала мельница, а что она будетъ работать хорошо и вернетъ затраты, въ этомъ онъ нисколько не сомнѣвался.

V.

Въ серединѣ лѣта, когда работы немного посбыло, Иванъ запрегъ въ телѣгу рабочую лошадь и поѣхалъ въ городъ къ Петру Селиверстовичу.

Какъ разъ въ это время стали ходить слухи, что Глоткинъ охоту свою продалъ съ большимъ убыткомъ, ничего другого покуда не затѣваетъ, что денегъ у него нѣтъ, и въ платежахъ большая заминка.

Подъѣзжая къ дому, Иванъ съ улицы слышалъ, какъ Петръ Селиверстовичъ бранилъ на дворѣ кого-то, а подъѣхалъ, такъ увидѣлъ, что онъ бранитъ кучера за то, что лошадь захромала.

– Нешто я виноватъ, – оправдывался кучеръ, – лошадь ногою объ ногу ударила, а кучеръ виноватъ?

– Ты виноватъ, конечно! Кто же другой! – кричалъ Петръ Селиверстовичъ. – Ты ѣздить не умѣешь! Вотъ что!

– Я ѣздить не умѣю! – воскликнулъ кучеръ и весь побагровѣлъ, даже уши сдѣлались красными, – ну, ужъ это вы… грѣхъ вамь такъ говорить, Петръ Селиверстовичъ.

– Конечно, не умѣешь! – кричалъ Глоткинъ, – какъ ты ѣздишь! Вожжи затягиваешь, локтями дергаешь! Затянулъ лошадь, вотъ она съ того и захромала! Ужъ ты не оправдывайся, не разѣвай рта! Я тебя и слушать не хочу, а сгоню, вотъ, со двора и больше ничего!

– Воля ваша! – отвѣчалъ кучеръ и руками развелъ.