На мохнатой спине

Где-то я слышал, что даже устойчивые супружеские пары подстерегают две отсроченные, но всерьёз чреватые разрывом опасности, и обе коренятся в завышенных самооценках. Женщина думает, что с того момента, как она своего избранника собой осчастливила, он непременно начнёт меняться к лучшему. А мужчина думает, что с того момента, как он свою избранницу собой осчастливил, она непременно перестанет стареть.

А что у нас с Машей?

Со стороны, может, виднее…

– Сейчас я тебе одну вещь скажу, – хмелея, решился я. – Только ты ещё налей сначала.

Он не заставил себя упрашивать.

Внутри опять полыхнуло, подбросили черти уголька под сковородку. Кровь побежала бодрей. Стало мерещиться, что жизнь прекрасна. Но я давно уже уяснил: можно вернуться на то самое место, где был когда-то счастлив, и даже сесть так же, как тогда, и выпить хоть литр. Ну, где тут моё несбывшееся, ау? Но в прежнего себя и после литра не вернёшься.

– Я ж сколько раз пытался по-хорошему, – признался я. – Понимаешь… Ну не отвечает! Чем я ласковей – тем ей смешней. Иронизирует только. Хоть бы сказала, что ей против шерсти-то, – тогда бы, может, слово за слово и размотали. Но не могу добиться. Это уж, знаешь, папа Гриша, не тебе, а мне впору думать про измены. Стенкой какой-то закрылась, и всё.

Он помолчал, крутя рюмку в руках. Потом взял было двумя пальцами дольку сыра, подержал и опять отложил.

– Стареет девка и переживает, что стареет… Может, ей кажется, что ты к ней теперь только из жалости?

– Да ведь в человеке столько намешано, что и не разберёшь. Может, и за жалость иногда сердце зацепит, как рыбу за губу, – а когда дёрнешь, сердце-то всё целиком ловится. Мне её и впрямь жалко бывает – хоть сам плачь. Так мне её всю жизнь жалко было, ещё с тех времён, когда она, девчонка, в шинели и сапогах степную грязь месила…

– Вот этого не надо, – отрезал он. – Жалость – плохое чувство, гадкое. Ваш же Достоевский, помнится, писал, что жалость унижает.

– Не читал, но если так, то это он, наверное, в казино продулся в пух и прах и весь свет возненавидел, вот и ляпнул. Есть простая русская песня, папа Гриша: жалею – значит, люблю. В ней знания человека в сто раз больше, чем во всём Достоевском. Слушай, жалость и сострадание – синонимы? А жалость и сочувствие? А какая может быть любовь без сострадания и сочувствия? Только та, о какой ты сначала говорил: на перине так на перине, в тачанке так в тачанке…

Его взгляд мечтательно помутнел. Потом, встряхнувшись, он разлил ещё по одной. Махнули и эту. Голова поплыла.

– Эх, да я понимаю тебя, – слегка осипнув, начал тесть по кругу. – Последние годочки идут… Даже завидую, честное слово. Будет-то ещё хуже, будет совсем кирдык.

Он сказал это так, будто ждал и дождаться не мог, когда моим способностям настанет кирдык.

– Нет, ты не увиливай. – Во хмелю я тоже умел быть настырным. – Скажи сам – если бы тебя кто-то вот сейчас пусть хоть из жалости полюбил? Ты бы в ответ расстрелял, что ли, перед строем? За унижение?

– Расстрелял не расстрелял, но задницу веником надрал бы.

– Экий ты европеец, однако. Садо-мазо…

– Мы всегда были форпостом европейской цивилизации на востоке, – вдруг сообщил он.

Тоже, видно, захмелел. Но я не дал себя сбить.

– Нет, ты скажи. Вот сейчас пришла бы к тебе молодая, красивая и прошептала застенчиво: я всё понимаю и влюбиться в вас на всю жизнь, конечно, не могу, но вы замечательный человек, герой Гражданской, и лагеря избежали лишь каким-то чудом, и дочку хорошую воспитали, и вообще вы столько вынесли, столько пережили, столько дел переделали… И вот я пришла, и делайте со мной, что вам заблагорассудится, а я только счастлива буду, что бескорыстно подарила радость хорошему человеку на склоне его лет…

У комиссара отвисла блестящая от слюны губа.

А я осёкся, потому что понял: я не про него говорю, а про себя. Не ему мечту подсовываю для примера, а про свою рассказываю.

А он точно так же малость раньше открылся – форпост он, и точка…

Всё-таки о чём бы мы ни говорили: о философии, о психологии, о политике, о полётах в стратосферу, о повышении трудовых показателей, – мы только о собственной душе говорим. Пытаемся про неё миру рассказать под любым предлогом, любым соусом и даже сами этого не сознаём. И никак иначе. Сквозь любую тему душа просвечивает. Из одной по пояс высовывается, точно через окошко вовсе сбежать решила, из другой – только глазком высверкивает, как мышка из норки… Но из любой.

Некоторое время мы сидели молча и думали каждый о своём. Потом он глубоко вздохнул, точно просыпаясь от сладких грёз. Да так оно, похоже, и было.

– Не устоял бы, – честно сказал он. И печально усмехнулся: – Только мне б, наверное, даже тут ничего не обломилось. Поздно. Знаешь, как говорят: раньше ссал – боялся забор смыть, а нынче ссу – боюсь носки закапать… Так ты что – не устоял?

– Да ко мне и не приходил никто, папа Гриша… – ответил я.