На мохнатой спине

– Тыдумаешь, я не понимаю, зачем ты здесь? – спросила она в ответ. – Тщеславие, одно тщеславие. Вас сажают, а я вот хожу и могу спасти, а могу и не спасти. Калиф Гарун. Наверное, ты об этом с детства мечтал. Мой муж – умнейший и добрейший человек. Лучший человек, какого я знала. Чем он-то вам не угодил? А сидит. А я вот, мол, одно словечко скажу, и те, перед кем вся страна на коленях, сделают по-моему. Осчастливил и надулся, как насосавшийся крови клоп. Теперь хочешь, чтобы я и про других тебе что-нибудь рассказала такое, чтобы ты мог раздуться ещё толще. – Затянулась. – Вы там у себя творите с нами, что хотите. И ещё благодарности ждёте за это. А послушать, как самые прекрасные ребята бьются кто где, кто кочегаром, кто дворником, – это лучше всякой благодарности. Хотя вот им бы, добрым, умным и честным, как раз и править страной. Они бы ни капли крови не пролили. Со всем миром были бы в дружбе. Ни единой слезинки бы из-за них… Ну куда там. А ты хочешь слушать и думать про себя: вот я, бездарь и недоучка, жалкий заморыш, теперь вершитель ваших судеб!

Она умолкла, буквально задохнувшись от ярости. Всосалась в папиросу, и та с готовностью швырнула ей на колени и в ветер очередной фонтан искр.

– Зачем же ты меня о помощи просила, если я такой мерзкий? – тихо спросил я.

Она помолчала. Выдохнула дым. Покачала головой. Её лицо сморщилось от неприязни к самой себе.

– От безвыходности, – отрывисто сказала она.

– Вот видишь, – проговорил я. – От безвыходности люди иногда делают то, чего вовсе не хотят. И то, что в других наверняка осудили бы. Почему ты думаешь, что у меня не бывает безвыходности? Почему ты думаешь, что не бывает безвыходности у тех, кто, как ты говоришь, делает с вами, что хочет?

Она хлёстко глянула на меня даже не с негодованием – с гадливым недоумением. Словно я сморозил такую несусветную глупость, какой даже названия не подобрать. Снова отвернулась и непримиримо отрезала:

– У вас власть. Вы за всё отвечаете. Вы же сами всё это устроили!

– Нет, – мягко проговорил я. – Это устроили те, кто кричал: ура микадо!

Если б не они, хотел сказать я, бандиты остались бы бандитами и мыкались бы по тюрьмам, получая своё, мечтатели остались бы мечтателями и писали бы замечательные книги, лечили бы и спасали людей, и ни тем ни другим не пришлось бы бок о бок разгребать руины, наполовину мародёрствуя, наполовину мечтая. А революция оказалась бы именно революцией: насильственным изменением строя в стране, а не насильственным изменением страны.

Но пока я мучительно старался выразить всё это покороче и потактичней, чтобы, не ровён час, не обидеть, она решила, что уже поняла.

На несколько мгновений её будто парализовало. Она так и замерла щекой ко мне, сутулясь, почти горбясь, с тлеющей папиросой в прокуренных пальцах. Потом размашисто кинула окурок в кастрюлю. Промахнулась; окурок, разматывая струйку дыма, покатился по битому асфальту. Встала. И, сощурившись, изо всех сил ударила меня по щеке.

У меня глупо, как у игрушечного болвана, мотнулась голова. Это было очень неожиданно и больно. До слёз больно.

Она всматривалась в моё лицо с такой жадностью, что даже пригнулась, как охотница. И конечно, заметила, что у меня выступили слёзы.

– Плачешь? – спросила она. – Это хорошо. Может, поймёшь, как мы плачем.

– Аня, – сказал я, улыбнувшись ещё подрагивавшими от боли губами, – ты же сейчас, почитай, меня расстреляла.

– И что? Теперь ждать ареста? За осуществление действий террористического характера в отношении представителя советской власти, да? Или кто ты там?

– В меру отпущенных тебе возможностей, конечно, – добавил я. – Но вполне без суда и следствия. Согласно пролетарской справедливости. Руководствуясь исключительно классовым чутьём. А ведь ты только что заверяла: если бы правили такие, как ты, ни у кого бы ни единой слезинки не пролилось. Значит, у вас в расчёт тоже идут слезинки лишь строго определённого круга лиц?

Её разгоревшееся лицо разочарованно обмякло.

– Фигляр, – сказала она. – Шут гороховый. До тебя вообще не достучаться. У тебя просто нет сердца. Ни достоинства, ни жалости… Труп с полномочиями.

Резко повернувшись, она шагнула обратно к двери; каблук подвернулся на выбоине в асфальте. Едва не рухнув, она с яростным негодованием всплеснула ловящими равновесие руками. Я почувствовал, как её пронзило: было бы совершенно некстати сейчас повалиться, совершенно не в образе. Нет, не упала. Выровнялась. Ушла.

Хлопнула вбитая в косяк пружиной тяжёлая дверь.

Я остался сидеть.

Во всяком случае, бумагу с инструкцией она получила. Всё остальное было неважно. Не очень важно.

Менее важно.

Она потом никогда не рассказывала мне о своей поездке к мужу, а я, разумеется, не спрашивал. Но много позже, окольно, я узнал, что она сорвалась туда, ни дня не медля. С собранной на последние деньги передачей – скромная снедь из той, что не грозит испортиться по дороге, тёплые вещи, любимые книги Шпица и вроде бы какие-то его черновики – поволоклась через полстраны, махнув рукой на угрозу увольнения за самовольную отлучку до наступления очередного отпуска.