На Москву!

-- Carpe diem (пользуйся днем), -- справедливо согласился патер Сераковский. -- Но буде даже Басманов был бы склонен признать ваше величество (что еще гадательно), то кто поручится нам за князя Голицына, который до сих пор был главным воеводой и разделяет с ним власть? А немецкая дружина всегда была до глубины верна дому Годуновых, и она, можно наперед сказать, добровольно ни за что не передастся.

-- Так чего же вы хотите, clarissime? -- горячился царевич. -- Чтобы москвитяне сами двинулись на нас и захватили нас в Путивле, как в ловушке?

-- Для решительного шага, повторяю, момент наиболее удобный, будь у нас самих только более хорошо обученных ратников. Но что могут предпринять какие-то три тысячи русского сброда против сотни тысяч таких же русских?

-- Да кто же виноват в том, что все ваши поляки, даже Дворжицкий, меня покинули!

-- Не все, государь: ваш покорный слуга с патером Ловичем готовы до сих пор разделить вашу участь; точно также и ваша личная польская охрана.

-- Какая-нибудь сотня!

-- Но зато отборной польской рати. Вот кабы еще одну хоть такую хоругвь, да сотни две-три молодцов-казаков, разумеется, не изменников-запорожцев, а с Дона, с Урала...

И что же? Как по приказу, в тот же день действительно прибыла в Путивль целая хоругвь польских гусар: набрал ее преданный еще Димитрию польский шляхтич, пан Запорский, из разбредшихся по окрестностям "рыцарей" и "жолнеров" (наемщиков); а под вечер подошел еще давно ожидавшийся отряд кубанских казаков в пятьсот человек.

-- Сам Бог за нас! -- воскликнул Димитрий. -- Теперь ничто уже меня не удержит.

На созванном тотчас же военном совете состоялось решение: дать новым вспомогательным войскам отдохнуть два дня, а на третий отправить их, вместе с тремя тысячами русских ратников, под Кромы. Вести их туда хотел было сперва сам царевич. Но патеры убедили его до времени остаться еще с своим штабом и телохранителями в Путивле; вместо же себя, предоставить пока главное начальство бравому пану Запорскому, который, нет сомнения, оправдает такое отличие и заставит забыть даже пана Дворжицкого.

Накануне выступления пана Запорского в поход, Курбский услышал у себя в прихожей за перегородкой, где помещался Петрусь Коваль, горькие всхлипы. Он окликнул казачка. На пороге показался Петрусь с заплаканными глазами.

-- Что треба твоей милости? -- спросил он, стараясь глядеть бодрее, но углы рта у него подергивало, а на ресницах дрожали слезы.

-- И не стыдно тебе, хлопцу, хныкать, как баба! -- укорил его Курбский. -- Все о бедняке Огурце убиваешься? Ему же лучше, что Бог его прибрал.

-- Теперича, княже, я уже не о нем... Его схоронили, ну, и вечная ему память.

-- Так о чем же? Лихой запорожец и слезы роняешь!

-- Вот потому-то самому... Уж больно крепко они меня изобидели...

-- Кто такой?

-- Да все, все! Мне в лагере теперича просто проходу нет; куда ни покажусь, все-то поносят "изменников" -- запорожцев и меня зовут уж не иначе, как подлым запорожцем.

-- Что же делать, мой милый? Ты-то, понятно, тут ни при чем. Но атаман ваш Рева, сам ведь знаешь, дал подкупить себя и перед самой битвой под Добрыничами покинул царевича. А это разве не подлая измена?

Юный сын Запорожья, который кое-как еще крепился, не выдержал и разразился отчаянными рыданьями.

-- И сам-то ты, княже, считаешь меня таким же изменником! Чем я заслужил это перед тобою?..

Господину его стоило немалого труда несколько его успокоить увереньем, что в нем, Петрусе, он ничуть не сомневается.

-- А коли не сумлеваешься, -- подхватил, все еще всхлипывая, чувствительный хлопчик, -- так пусти меня с паном Запорским, дай мне умереть за тебя и за твоего царевича...

Такая пылкая до наивности привязанность казачка не могла не тронуть Курбского.

-- Царевичу ты этим большой услуги не окажешь, -- сказал он с улыбкой, -- а мне от тебя куда больше проку от живого, чем от мертвого.

-- Бог весть! -- упорствовал на своем Петрусь. -- Пусти меня, право, милый княже! Я покажу им, что один-то хоть запорожец тверд в своем слове и может сделать больше для твоего царевича, чем десять донцов или поляков.

-- Ого! Да пан Запорский тебя, пожалуй, вовсе и взять-то с собой не захочет.

-- Коли ты, княже, только замолвишь за меня доброе слово, так верно возьмет. Яви такую милость!

И Курбский "явил милость", замолвил доброе слово. Бойкий хлопчик сразу понравился пану Запорскому и был принят им в число своих походных слуг в качестве стремянного.

Весь отряд пана Запорского был конный, а потому уже на четвертые сутки был в сорока верстах от Кром. Тут сделан был привал. Недаром иезуиты возлагали такие надежды на рекомендованного ими царевичу военачальника. Хорошо понимая, что в открытом бою с неприятелем, в двадцать, а то и в тридцать раз сильнейшим, самому храброму войску едва ли устоять, пан Запорский пустился на военную хитрость. Без ведома даже царевича, но от его имени, он сочинил письмо к жителям Кром и обратился к своему отряду с такой речью: