На Москву!

Первым делом, разумеется, Курбский должен был показать гостям свои угодья, а Маруся -- свое домашнее хозяйство.

-- Домостроительница, что и говорить! -- чистосердечно похвалила ее испытанная "домостроительница" -- тетка, -- что было для племянницы, конечно, маслом по сердцу.

-- А теперича, невестушка, давай-ка выкладывать им наши столичные новости, -- сказал Степан Маркович, -- сперва ты, а там и я.

-- Да как же я раньше-то тебя? -- удивилась Платонида Кузьминишна.

-- Ну, ну, не жеманься: все равно ведь всякое слово у меня изо рта вынешь. Только чур, матушка, потом меня уже не перебивать! Отзвонишь -- и с колокольни долой.

И принялась она "звонить". Благодаря своим постоянным щедрым приношениям в пользу разных церквей, она пользовалась особенной протекцией духовенства. Таким образом, ей, не в пример других, удалось попасть в Успенский собор на священное коронование Димитрия, и она теперь просто слов не находила для описания всего благолепия этого торжественного обряда. Весь путь ведь от дворца до собора был устлан бархатным, малинового цвета ковром, затканным золотом; сам царь был в порфире, усеянной самоцветными каменьями, от которых в глазах так вот и рябило. А сколько умиленных слез она пролила, когда молодой царь, подойдя к алтарю, вопреки обычаю, но от полноты, знать, наболевшего сердца, сказал речь да поведал всенародно обо всем, что претерпел он, горемычный, и о своем чудесном спасении. Слушаешь -- не наслушаешься, а слеза так и бьет, так и бьет!

Больно было ей, правда, вначале, что обряд совершал не старый патриарх Иов, которого вся Москва так чтила (за преданность Годуновым его, вишь, сместили), а вновь возведенный в патриарший сан архиепископ рязанский Игнатий; но и этот, что ни говори, молитвил уставно, а когда он, помазав царя священным миром, вручил ему еще венец царский, скипетр, державу и возвел его на прародительский престол, когда затем сам он, патриарх, а за ним все священство и высшее боярство с земными поклонами стали прикладываться к руке венценосного царя, -- ну, тут уже с радости и восторга просто взвыла и света не взвидела!

-- Значит, государь принял свой царский венец по строгому православному чину? -- сказал Курбский, вздохнув с облегчением. -- Патеров польских, разумеется, не было при том?

-- Ох, уж эти мне патеры! В храм наш православный их, нехристей, знамо, не пустили. А все же, беда с ними, горе одно! Власть забрали непомерную: отвели им хоромы князя Глинского; завели они там свое собственное еретичное богослужение, да давай оттуда подводить подкопы под наше духовенство.

-- Какие подкопы?

-- А такие, что по их же проискам у наших православных попов отобрали дома под немецкую воинскую команду. Мало того: отрядили своих оценщиков в наши православные монастыри... Безбожники! Чтобы им и на этом и на том свете.

-- Молчи, невестушка, помалкивай, пустых речей не умножай! -- прервал расходившуюся женщину более осторожный деверь. -- Отзвонила свое -- ну, и с Богом.

-- Да ведь оберут они и наших иноков Божьих...

-- Сколько требуется, не бойсь, оставят. Царскую рать, матушка, тоже кормить чем-нибудь да надо, и служат в ней такие же, чай, как и мы с тобой, русские православной веры. Коли сделано то по царской воле, так нам с тобой и толковать нечего.

-- А что объегорили эти ироды самого тебя да Ивана Маркыча, наобещав с три короба, тоже, по твоему, так и быть следует?

-- Не вспоминай, сделай милость! Не вороти души моей!

-- То-то вот! Своя рубашка ближе к телу.

-- В чем дело, Степан Маркыч? -- спросил Курбский.

-- И говорить-то зазорно, -- отвечал тот, почесывая за ухом. -- Здорово поддел он меня, этот патер Сераковский; забодай его бык! Снаружи блажен муж, а внутри вскуе шаташася.

-- Но не он ли, дяденька, вел тогда переговоры с тобой о моем приданом? -- вставила Маруся. -- Это было с его стороны очень даже любезно...

-- Очень даже любезно! -- передразнил дядя. -- Подъезжает ко мне змей-искуситель с речами затейными: "Такой ты, мол, сякой, немазаный, сухой; выдели племянницу, а уж я, мол, в уважение доброй приязни выпрошу для тебя с братом у молодого царя свободу торговать по всей Руси безданно, беспошлинно". Ну, в простоте моей поверил я этой польской лисе; все наличные, что были на руках, отсчитал тебе, Машенька...

-- За что я тебе уж так благодарна, милый дяденька! Деньги эти для начала нам здесь очень и очень пригодились.

-- Ну, вот, стало, удоволена? А он-то, плут, нет, чтобы уважить, меня же, старого воробья, на кривой объехал!

-- Не сдержал слова?

-- Сдержал, да спроси: как?

-- Как?

-- А так, что хошь и вышел царский указ, по коему мы с братом Иваном можем торговать свободно, да только не мы одни, а и все-то купцы: русские и иноземные! Да это помереть надо!.. Ну, меня, знамо, взорвало, со злобы чуть кондрашка не хватил. "Погоди ж ты, думаю, криводушный человек! Жив быть не хочу, а тебе этого не спущу". Пошел я, разыскал его. Принял он меня со всем своим подлым учтивством:

-- Чем могу служить, пане?

-- Пане-то пане, -- говорю, -- а честные люди у нас так не поступают!