На новой земле

На следующее утро я опять сел в машину и снова поехал куда глаза глядят. Так я провел все каникулы: колесил по дорогам, тянущимся вдоль побережья, не зная ни куда я еду, ни зачем. Да это было не важно. Когда я хотел есть, поблизости всегда находилась какая-нибудь забегаловка, а если я уставал, то брал комнату в мотеле. Деньги у меня были — та тысяча долларов, что отец подарил мне на Рождество. На заправке служащий сказал мне, что если я буду и дальше ехать в этом направлении, то вскоре достигну канадской границы. Иногда дорога приближалась к океану — я видел небольшие острова, полосатые маяки, крошечные мысы, выступающие над поверхностью моря. Стоял жуткий холод, так что вылезать из машины не хотелось, но иногда я все-таки предпринимал попытки исследовать побережье. Оно совсем не походило на привычный для меня пейзаж Северного берега. Даже небо было другим — бесцветное, низкое, угрожающее, готовое в любой момент прорваться снеговой бурей. Оно не прощало ошибок, в нем не было ни капли жалости. Но, пожалуй, самой суровой, неумолимой частью пейзажа был океан. Вода — темная, почти черная, холодная настолько, что даже минутное погружение в нее грозило смертью, — набрасывалась на берег с яростью первобытного зверя. Огромные волны методично обрушивались на лишенные песка пляжи. Чем дальше я ехал, тем более суровым становился пейзаж, но, видимо, именно из-за этого он притягивал и завораживал меня — чувство, которого я уже очень давно не испытывал.

Большинство рыбачьих домов пустовало, опрокинутые лодки стояли на берегу, сети были убраны под крыши домов. Иногда я жалел, что не взял с собой фотоаппарат, — столько получилось бы прекрасных снимков, — но от того периода у меня не осталось никаких документальных свидетельств. Еда в основном была отстойной — однако, когда я вспоминаю те дни, у меня до сих пор текут слюнки при мысли о чудовищно жирных яичницах, жидком, но горьком тепловатом кофе и размякших вафлях, утонувших в кленовом сиропе. Та еда полностью соответствовала обстановке, и ничего другого мне не требовалось. Бары — единственное место, где встречались признаки жизни, — напоминали комнаты частных домов: вместо пепельниц на столах стояли половинки морских раковин, а на стенах висели старые сети. Мне нечего было сказать угрюмым рыбакам с лицами наполовину заросшими бородой и с желтыми от никотина пальцами, да и они не проявляли по отношению ко мне никаких эмоций — ни дружеских, ни враждебных. Я понимал, что выделяюсь из общей массы, но это мне не мешало — я ни с кем не разговаривал, смотрел телевизор, как все, заказывал виски, как все. До этого раза я никогда не путешествовал в одиночку, и теперь понял, что мне это нравится. Мне не хотелось ни с кем общаться, и никто в мире не знал, где я нахожусь. Это немного напоминало мне смерть или жизнь после смерти и немного приближало меня к непостижимому искусству полного и безвозвратного исчезновения, которое обрела моя мама.

Пять дней я ехал в сторону Канады, пока не достиг границы, а потом повернул обратно. Я потратил все отцовские деньги до последнего пенни. В какой-то из дней настал Новый год — я заметил это только потому, что одном из баров мне налили бесплатную порцию виски. Я почему-то был уверен, что мама оценила бы суровую красоту этого края. Если бы она побывала здесь, то уговорила бы отца купить одну из рыбачьих хижин на берегу — их были здесь сотни, а многие стояли на островах довольно далеко от берега. Во всех барах валялись проспекты с предложениями о продаже — от ветхих развалюх до трехэтажных коттеджей. Как жаль, подумал я, что мы не купили дом в этой местности, когда вернулись из Бомбея. Вот здесь я чувствовал бы себя полностью в своей тарелке. В эти дни я почему-то вспомнил тебя и те недели, что мы провели в доме твоих родителей.

Наверное, в то время ты была уже студенткой колледжа, но я представлял тебя маленькой девочкой, чуть старше Рупы. Я вспомнил, что однажды в лесу я тоже сказал тебе что-то, что заставило тебя залиться слезами. Может быть, я обидел тебя так же, как обидел Рупу и Пью? Не знаю. Я ненавидел каждый час, каждую минуту пребывания в твоем доме, и тем не менее в те дни я вспоминал об этом периоде с ностальгией. Этот дом был последним местом, где мы еще чувствовали себя полноценной семьей. Даже то, что мы притворялись, что мама не больна, давало нам туманную надежду, что она будет жить и дальше. Когда мы переехали в новый дом, все мгновенно изменилось. Оттуда мы могли звонить врачам, не стесняясь, что нас услышат, и постепенно пузырьки с лекарствами, шприцы и прочие свидетельства маминой болезни неумолимо вползли в наш дом и заполнили его до самого последнего уголка. Несмотря на все усилия, которые мама потратила на обустройство дома, и на все отцовские деньги, мы так и не смогли как следует обжить его. Просто не успели. И мы не были счастливы в том доме — он был для нас просто тем местом, откуда моя мама готовилась совершить последний переход в место, откуда не возвращаются.