На ножах

Генерал Синтянин, обложенный подушками, сидел в одном кресле, меж тем как закутанные байковым одеялом ноги его лежали на другом. Пред ним несколько в стороне, на плетеном стуле, стояла в золоченой раме картина вершков десяти, изображающая голову Христа, венчанного тернием.

Увидав Подозерова, Иван Демьянович очень обрадовался и хотя протянул ему руку молча, но сжал ее с нескрываемым удовольствием.

– Садитесь, – произнес он в ответ на приветствие гостя и на его вопрос о здоровье, – Мать, дай нам чаю, – обратился он к жене и сейчас же добавил, – рад-с, весьма рад-с, что вы пришли. Хотел посылать, да послов не нашел. А видеть вас рад, может скоро умру, надо с друзьями проститься. Впрочем, у меня-с друзей нет… кроме ее, – добавил генерал, кивнув по направлению, куда вышла жена.

Подозеров промолчал.

– Грустно-с, – заговорил генерал, стараясь говорить так тихо, чтобы не слыхала жена, – грустно-с, достопочтенный мой, умирать обманутым людьми, еще грустнее жить обманутым самим собою.

– Что это у вас за мысли?

– Подвожу итог-с и рассуждаю об остатке: в остатке нуль и отпускаться будет нечем у сатаны. Одни вот-с Его заслуги, вот-с вся и надежда, – заключил он, вздохнув и показав глазами на венчанную тернием голову.

– У вас превосходный заступник, – молвил в тон ему Подозеров.

– Да-с, слава богу, слава ему, – отвечал генерал и, не сводя глаз с картины и переменив тон, продолжал, – вы знаете, я наконец решился сделать себе операцию: хочу, чтобы вынули эту проклятую пулю.

– Разве она стала вас очень беспокоить?

– Да, ужасно беспокоит, – и генерал весело прошептал: – Это-с ведь бесовская пуля. Да-с, я ведь происхожу из кантонистов; я был простой солдат, простой и добрый солдат-товарищ; мать свою почитал, а как эта проклятая пуля в меня попала, я пошел в чины, сделался генералом и всю жизнь мою не вспомнил бога. Да-с, но он меня вспомнил: я чувствую – он скоро придет… Я снова знаю, как он приходит; когда я мальчишкой пас чужих жеребят, я видел его и еще, когда кантонистом в казармах рыдал я раз ночью о своей крестьянке-матери. Он тоже был благ; но с тех пор, как я… стал всех мучить… Вот я купил… вчера эту… картину, – громче говорил он, услыхав шаги возвращающейся жены, – говорят, будто это работы Гверчино… не самого Гверчино, может быть его школы…

– Голова писана со смыслом.

– Да, я читал, что Гверчино писал вдохновенно. Как вы находите?

– Сильная кисть и освещение сверху… да это как будто манера Гверчино… умно и тепло.

– Нет, выражение?

– И выражение мне нравится.

– А все не то, а все не то, что я знал в детстве…

И Синтянкн сбросил с ног одеяло и тихо вышел за перегородку, унося с собою картину.

– У него часто такие минуты? – спросил шепотом генеральшу Подозеров.

– С давних пор почти постоянно погружен в размышление о боге и о смерти, – отвечала та едва слышно.

Из-за перегородки послышался вздох и слова: «помилуй, помилуй!». Синтянина молча стояла посреди комнаты.

– Зачем вы не взяли сюда Веру? – прошептал Подозеров.

– Веру?

– Да; она бы очень много хорошего вносила собою в его душу.

– Вера…

И генеральша, заметив тихо входившего мужа, не договорила, но Иван Демьянович, слышавший имя Веры, тихо молвил:

– Моя Вера умерла.

– Вера умерла!

– Да, умерла. Разве Alexandrine вам не рассказала, как это случилось?

– Нет.

– Вера моя простудилась, искав ее (он указал на жену) и найдя этот стилет, которым Горданов убил Бодростина.

– Вы уверены, что это сделал Горданов?

– Уверен, и все уверены. Более-с: я это знаю, и вы мне можете верить: пред смертью люди не лгут. Горданов убил, да-с; а потом Горданова убили.

– Да, я читал, что он умер в остроге.

– Он отравлен, и отравил его Ропшин.

– Ропшин! Зачем это Ропшину было?

– Он пустил в воду концы. Вот в это время, как вы с Сашей ходили искать квартиры, ко мне заходил тот… Карташов, или этот… знаете, который был там?..

– Ворошилов, – сухо подсказала генеральша.

– Вот именно!.. Но дело в том, какие он мне сообщил чудеса: во-первых, он сам, все это открывший, чуть не остался виноват в том, зачем открыл, потому что в дело вмешалось соперничество двух наблюдательных персон, бывших на ножах. Оттого все так в комок да в кучу и свертелось. Да что об этом толковать. Я лучше сообщу вам приятную новость. Майор Форов освобожден и арест ему вменен в наказание.

– Да, слава богу, бедная Катя теперь оживет.

– Оживет? Гм!.. Вот будет странность.

– А что же с ней такое? – живо вмешался Подозеров.

– Что с ней тако-ое? – переспросил генерал. – Да разве Alexandrine вам ничего не сказала?

– Нет; да и Катерина Астафьевна сама мне тоже, как уехала, ничего не пишет.

– Чему же вы тут удивляетесь?

– Да все-таки хоть бы немного, а следовало бы написать.

– А если нечем-с написать-то?

– Как так?

– У бедной Кати был легкий удар, – молвила генеральша.

– Наперекоски хватило-с: правая рука и левая нога отнялись.

– Какое несчастие!