На обратном пути

Я осматриваюсь. Жены не видно. Адольф довольно долго молчит, затем повторяет:

– Хорошо, что ты пришел.

Он ставит на стол шнапс и кладет сигареты. Мы выпиваем. Рюмки из толстого стекла с розовой вставкой на донышке. За окном сад и дорожка к деревьям. Ветер. Стучит садовая калитка. Бьют напольные часы, травленные темной морилкой.

– Будь здоров, Адольф.

– Будь здоров, Эрнст.

По комнате бесшумно проходит кошка. Она запрыгивает на швейную машинку и мурлычет. Через какое-то время Адольф говорит:

– Они все приходят, говорят, родители, тесть, и при этом ни они меня не понимают, ни я их. Как будто совсем другие люди. – Он опускает голову на руки. – Вот ты меня понимаешь, Эрнст, и я тебя, а тут как будто стена между нами выросла.

И я узнаю все.

* * *

Бетке возвращается домой: ранец на плечах, мешок хороших продуктов – кофе, шоколад – и даже шелковый отрез на целое платье.

Он хочет зайти тихо, чтобы сделать жене сюрприз, но собака начинает лаять как сумасшедшая, чуть не опрокидывая будку, тут уже хорониться бесполезно, и он бежит по дорожке между яблонями, по своей дорожке, между своими яблонями, к своему дому, к своей жене, сердце молотом стучит в горле, он распахивает дверь, переводит дух, заходит:

– Мари…

Он видит ее, охватывает взглядом всю целиком, его распирает, полумрак, дом, тиканье часов, стол, большое кресло, жена – он бросается к ней. Но жена, уклоняясь от объятий, смотрит на него как на привидение. Он еще ничего не понимает.

– Испугалась? – смеется он.

– Да, – настороженно отвечает она.

– Все хорошо, Мари, – говорит он, дрожа от возбуждения.

Теперь, в комнате, его просто знобит. Слишком давно все это было.

– Я не знала, когда ты придешь, Адольф. – Жена отходит к шкафу и смотрит на него большими глазами.

Что-то холодное наваливается на него, стискивая легкие.

– Ты не рада? – неловко спрашивает он.

– Конечно, рада, Адольф…

– Что-нибудь случилось? – задает он еще один вопрос, забыв про поклажу.

И тут начинаются рыдания, она опускает голову на стол, о, наверно, лучше ему узнать сразу, другие все равно расскажут, у нее тут было с одним человеком, как-то так получилось, она вовсе не хотела, думала только о нем, а теперь лучше пусть он ее убьет.

Адольф все стоит, наконец вспоминает про ранец на плечах. Отстегивает его, начинает вынимать вещи, дрожит и только думает: этого не может быть, этого не может быть, – продолжает доставать вещи, только не успокаиваться, шелк шуршит в руках, он протягивает его жене – я хотел тебе привезти, – и дальше стучит в голове: этого не может быть, быть не может… Он беспомощно держит шелковый отрез, и в мозги все это никак не входит.

Но она плачет и слышать ничего не хочет. Он садится, пытается что-то сообразить и вдруг понимает, что страшно голоден. На столе яблоки из сада, прекрасные садовые яблоки, и он ест эти яблоки, поскольку нужно что-то делать. Но потом руки немеют, и он это осознает. В груди вскипает дикое бешенство, хочется что-нибудь расколотить, и он выбегает из дому искать этого урода.

Он его не находит и идет в пивную. Там с ним здороваются, но как-то опасливо, в глаза не смотрят, подбирают слова, значит, уже знают. Он, правда, делает вид, что все в порядке, но кто же это выдержит? Он залпом пьет и собирается уходить, как вдруг кто-то спрашивает: «Ты дома был?» – и в пивной, когда он выходит, воцаряется тишина. Он мечется по деревне, наконец становится совсем поздно. Тогда он возвращается домой. Заходит – а что делать? Горит лампа, на столе кофе, на плите в сковородке жареная картошка. Его как под дых ударили: как это было бы здорово, если бы было, как надо; даже белая скатерть на столе. А так только хуже.

Жена дома и уже не плачет. Когда он садится, она наливает ему кофе и ставит на стол картошку с колбасой. Для себя тарелки не ставит.

Он смотрит на нее. Бледная, худая. Все опять заканчивается бессмысленными причитаниями. Он не желает ничего знать, ему хочется закрыться, лечь в постель и стать камнем. От кофе поднимается пар, Адольф отодвигает чашку, потом сковородку. Жена пугается. Она понимает, что сейчас будет.

Адольф не встает, просто не может, только качает головой и говорит:

– Уходи, Мари.

Она не возражает. Набрасывает на плечи шаль, пододвигает ему сковородку, робко говорит: «Поешь хоть, Адольф» – и уходит. Уходит, уходит, легкими шагами, бесшумно, за ней закрывается дверь, во дворе лает собака, под окнами завывает ветер. Бетке остается один.

А потом ночь.

Несколько дней одиночества дома доводят вышедшего из могилы человека до полного изнеможения.

Он пытается добраться до этого урода, чтобы сделать из него еще и инвалида, но тот вовремя прокумекал и залег на дно. Адольф рыщет, ищет его везде, но найти не может, и это совсем выводит его из себя.

Потом появляются тесть с тещей, они говорят, что ему надо хорошенько подумать, что жена уже давно взялась за ум, четыре года, мол, не фунт изюма, это все тот парень виноват, да и вообще в войну чего только не бывало…

Адольф поднимает глаза.

– Что же было делать, Эрнст?

– Черт возьми, – говорю я. – Вот дерьмо.

– И для этого я вернулся домой, Эрнст!