На обратном пути

Нас принимают приветливо, но крайне сдержанно, поскольку бунт в училище снискал нам в солидных кругах неважную репутацию. А вечером нужно посетить главу общины, это мы тоже обязаны сделать. Но его мы хоть застаем в пивной, заодно выполняющей функции почтового отделения.

Это хитрый крестьянин с морщинистым лицом, который первым делом наливает нам по большой рюмке шнапса. Мы пьем. Часто моргая, подходят еще два-три человека, здороваются и тоже предлагают по рюмочке. Мы вежливо чокаемся. Они украдкой перемигиваются, несчастные олухи. Мы, конечно же, сразу же поняли: нас хотят напоить, чтобы повеселиться. Похоже, они уже не раз так развлекались, поскольку, посмеиваясь, нам рассказывают о других работавших здесь молодых учителях. У них три причины полагать, что мы скоро рухнем как подкошенные: во-первых, городские, по их мнению, менее выносливы; во-вторых, учителя образованные, а потому за столом изначально слабее; и, в-третьих, юнцы еще не могли как следует набраться опыта. Может, прежние выпуски такими и были, но наши хозяева не учли одного: мы несколько лет были на фронте и пили шнапс котелками. Мы принимаем вызов. Крестьяне хотят над нами посмеяться? Но мы защищаем тройную честь, это крепит боевую мощь.

Напротив нас сидят глава общины, писарь и несколько грубо вытесанных крестьян. Судя по всему, закаленные бойцы по части спиртного. Они чокаются, по-крестьянски лукаво ухмыляясь. Вилли делает вид, будто он уже на взводе. Ухмылочки учащаются.

Мы тоже проставляемся на пиво со шнапсом. В ответ градом сыплются еще семь «на всех». Крестьяне полагают, что это нас уложит, и несколько растерянно смотрят, как мы невозмутимо заправляемся. В оценивающих взглядах проступает некое уважение. Вилли с непроницаемым лицом еще раз заказывает на всех.

– Только не пиво, настоящей выпивки! – кричит он хозяину.

– Черт подери, шнапса? – спрашивает главный.

– Разумеется, иначе мы тут до утра застрянем, – спокойно отвечает Вилли. – От пива только трезвеешь!

В глазах главного растет изумление. Он неуверенно говорит своему соседу, что мы, однако, недурственно поддаем. Двое молча встают и уходят. Кое-кто из наших противников уже пытается тайком выливать рюмки под стол. Но Вилли следит, чтобы никто не отлынивал.

– Руки на стол, рюмахи в пасть, – велит он.

Ухмылочки закончились. Мы побеждаем.

Через час большинство с пожелтевшими лицами уже лежат на полу или, шатаясь, пытаются выбраться на улицу. За столом уцелели только главный и писарь. Начинается дуэль между нами и этими двумя. У нас, правда, тоже двоится в глазах, но у противника еще и язык заплетается, это придает нам сил.

Через полчаса – мы все красные, как арбузы, – Вилли замахивается для нанесения решающего удара.

– Четыре стакана коньяка, – рычит он в направлении стойки.

Главного откинуло, будто ударной волной. Приносят коньяк. Вилли вставляет два стакана в руки противникам.

– Будем здоровы!

Они молча смотрят на нас осоловелыми глазами.

– До дна! – кричит Вилли, и шевелюра у него прямо искрится. – Вперед, залпом!

Писарь пытается отказаться, но Вилли настаивает.

– В четыре глотка, – уже совсем нетвердо просит главный.

– Залпом! – настаивает Вилли, встает и стучит своим стаканом о стакан писаря.

Я тоже поднимаюсь.

– Вперед! Будем здоровы! Оп! За вас, родные! – рычим мы ошалевшим крестьянам.

Они смотрят на нас, как телята, которых ведут на бойню, и делают глоток.

– Еще! – ревет Вилли. – Увильнуть хотите? Встать!

Они с трудом поднимаются и пьют. Разными способами стараются не допить, но мы орем «На здоровье! Выпили! До капли!», показываем свои стаканы, и они пьют до дна, после чего с остекленевшим взглядом неторопливо, но верно сползают на пол. Мы победили. В медленном соревновании они, может, нас и одолели бы, но мы натренированы в стремительной подзаправке, и наш шанс состоял в том, чтобы навязать им свой темп.

Пошатываясь, мы с гордостью обозреваем поле боя. Кроме нас нет ни одного стоячего. Письмоносец, а по совместительству хозяин пивной, уронил голову на стойку и плачет по своей жене, которая умерла родами, пока он был на фронте.

– Марта, Марта, – стонет он странно высоким голосом.

– Он всегда так в это время, – объясняет официантка.

Рыдания режут нам слух. В общем-то, пора идти.

Вилли подбирает главного, я писаря, который полегче, и мы тащим их домой. Это наш последний триумф. Писаря мы кладем на крыльцо и стучим, пока не зажигается свет. А главного ждут. В дверях стоит жена.

– Господи Иисусе! – визжит она. – Новые учителя! Такие молодые и уже такие выпивохи! Что ж это будет-то!

Вилли пытается объяснить ей, что тут было дело чести, но запутывается.

– Куда его отнести? – спрашиваю я наконец.

– Да оставьте вы этого пропойцу здесь, – решает жена.

Мы укладываем главного на диван. И Вилли, по-детски улыбаясь, просит кофе. Хозяйка смотрит на него как на готтентота.

– Мы все-таки принесли вам вашего мужа, – сияя, объясняет Вилли.