На острие иглы

— Нет, Мудрые, это вы требуете невозможного. Чтобы я, Магистр Хаункас, после стольких лет возвратился тем же, кем и ушел! Я слишком уважаю себя… Нет и не существовало установления, чтобы Мудрых было только трое. И нет преграды в этом мире, способной помешать мне стать четвертым Мудрым.

— Нечестивец, ты сам знаешь, что в Ордене никогда не было четырех Мудрых! — тонко взвизгнул Лагут, ударив кулаком по столу.

— К чему ты призываешь меня, брат Лагут?.. Одумайся! Ты требуешь, чтобы я освободил себе место? — хитро спросил я.

Турок в ярости зашевелил пальцами, лицо его налилось кровью. Мне вдруг подумалось, что он не выдержит и кинется на меня. Или кликнет своих головорезов и прикажет порубить им меня на куски Итальянец, иронично улыбаясь, смотрел на Лагута, и я понял-он мечтает, чтобы турок сорвался, и убил бы меня, а потом сам погиб бы, испытав на себе жестокую месть Жезла. Такой расклад всех устраивал, кроме, естественно, меня и Лагута. Но янычар совладал с собой, и выражение его лица стало каменным.

— Но благодать Мудрого не передается по наследству. Это звание не заслуживается, подобно чиновничьему рангу, не наживается, подобно богатству купца. Оно дается звездами и означает не ум и обширные познания, а прежде всего умение обращаться со священным Цинкургом. — Карвен будто старался убедить меня. И, хотя по его лицу ничего нельзя было прочитать, мне показалось, что на нем промелькнула какая-то неуверенность.

— Но я владею частью Цинкурга — Жезлом Зари. Он тоже дается только в руки избранных. И до сего момента ни у кого не возникало сомнений в том, что Магистр Хаункас призван войти в Первые Врата. Да и вы сами знаете, что тот, кому сие не предначертано, никогда не войдет в них Так что же получается? Вы боитесь не того, что я стану Мудрым без предначертания, а того, что я стану им потому, что предназначен для этого… — Подобный ход мыслей несколько озадачил Мудрых. Моя логика была предельна проста и легко разрушала их сложные построения. — Кроме того, что вы знаете такого, чего не знал бы я? Что близится час Люцифера, Трижды Проклятого и Трижды Вознесенного?

В комнате повисла тишина, которую нарушил озадаченный возглас Долкмена:

— Ты знаешь о долгожданном часе?!

— А вам не приходит в голову, что я один из тех, кому суждено приблизить Его наступление.

Турок надулся и засипел, но не мог найти подходящих слов. Итальянец задумчиво тер переносицу. Аббат же, не мигая смотрел на меня взором змеи, изучающей добычу.

Наконец Карвен так же безжизненно произнес:

— В мире нет ничего неизменного. Все когда-то происходит в первый раз. Если Мудрых раньше было трое, это не значит, что их число не может увеличиться. И все же не возносись во злобе и гордыне, Хаункас. Помни, что мы лишь Его дыхание, лишь длани Его и должны делать только то, что угодно Ему. В этом наша судьба и предначертание… А ты уверен, Хаункас, что камень примет тебя, когда ты войдешь в Первые Врата?

— Примет.

— Магистр Хаункас, ты пройдешь посвящение в ночь Черной Луны. Да станет сказанное делом!

С невозмутимым лицом я поклонился и четко, размеренно, будто читая строки греческой трагедии, изрек:

— Не ради тщеславия, зависти, сребролюбия беру я на себя эту ношу, а единственно ради преумножения великих дел Тьмы, ради пришествия часа Его, чему посвятил я и жизнь свою, и бессмертную душу.

Аббат поднялся, сделал плавный жест рукой и произнес незнакомые слова на давно забытом языке тех, кто в еще в невероятно давние времена, когда Земля была другой, уже приближал пришествие Тьмы.

— Скандз збизвхат, Хаункас.

Скривившись, словно от боли, эти слова повторил Лагут, а за ним, усмехнувшись, Долкмен.

Аббат вышел из комнаты, турок же, тяжело неся телеса к выходу, остановился около меня и шепотом произнес:

— До ночи Черной Луны многое может произойти.

— Пусть случится то, что должно случиться, брат Лагут, — учтиво поклонившись, произнес я. — Все мы в руках Его, и смешно надеяться обмануть промысел Князя Тьмы.

Что-то фыркнув под нос, турок исчез за дверьми, с трудом пропустившими его тушу.

Я мог поздравить себя еще с одной победой. Возможно, меня должно было насторожить, что все прошло слишком легко. Но я пока не ощущал подвоха.

— Они не очень-то любят тебя, брат Хаункас, — вздохнул итальянец, который остался сидеть за столом.

— Для меня это не новость.