На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1939-1945

Обращались с нами в Тифлисе надлежащим образом, однако статус наш при этом изменился – из военнопленных мы превратились в заключенных. Меня снова вызывали и предлагали назвать тех офицеров, кто, по моему мнению, мог служить в полиции и в СС. За отказ меня на сутки отправили в стоячий карцер, где я простоял все 24 часа, имея из еды только миску водянистой похлебки и кусок хлеба. В потолке находилось отверстие для воздуха, а вокруг – только бетонные стены. Как долго тут можно выдержать, я не представляю.

Вынужденное безделье в лагере позволило мне подвести некоторые промежуточные итоги.

За три с половиной года я нажил немало опыта. Научился выполнять работу, о которой прежде только слышал. Мне довелось на собственном примере проверить, что воля к жизни и умение выживать играют решающую роль в ситуациях, подобных той, в которую мы все угодили. Очень важным было и то, что мы не теряли надежды вернуться домой. Я усвоил, что с русскими нужно говорить прямо и откровенно, это подкупало их. Они презирали соглашателей, не говоря уже о доносчиках.

Помню, что сказал мне один чин из НКВД: «Конечно, мы используем предателей, но кто сказал, что они нам нравятся?»

Картина, которая сложилась у меня из собственного накопившегося за годы опыта, коренным образом отличалась от той, которую рисовал нам Гитлер со своим министром пропаганды Геббельсом, а именно от всех этих теорий вроде той, что русские-де недочеловеки и не имеют права на существование.

Думаю, что месяцы войны в России, но особенно годы плена помогли мне понять очень многое и до известной степени разобраться в образе мышления русских. Я не имею в виду властные структуры – центр, то есть Москву, я говорю о простых русских людях.

Русские, точно дети, могут в один момент быть жестокими, а буквально в следующий поделиться с тобой черствой горбушкой – последним, что у них есть. Я полюбил этих людей, которые, несмотря на жизнь под постоянным гнетом, никогда не утрачивали индивидуальности и не переставали любить свою страну. Вечерами мы нередко слышали пение, доносившееся до нас из русских лагерей, грустные песни под гармонь, которые, казалось, исходили у этих людей из самых глубин души.

Однако доводилось нам становиться свидетелем и таких вещей, от которых закипала кровь и которые заставляли нас вспоминать о заплечных дел мастерах Средневековья.

С наших зубов срывались золотые коронки, нас заставляли на тачках вывозить за пределы лагеря трупы наших товарищей, сваливать их в ямы и засыпать землей, а еще – постоянные «шмоны» – обыски, в процессе которых у нас отбирали последнюю собственность. Все это казалось нам бессмысленной варварской жестокостью. Даже фотографии близких у нас отнимали и рвали на наших глазах. На наши мольбы сохранить хотя бы снимки наших близких нам обычно отвечали грубыми насмешками и словами вроде: «В Германии бабы хорошие и покладистые. Твоя жена давно уже с другим».

И еще выводило из себя это извечное «давай», которым подгоняли нас надсмотрщики и охранники, как и не менее любимое «завтра», которое мы слышали в том числе и как ответ на вопрос, когда же нас отправят домой. Для нас это походило на издевательство.

На работе наши отношения с русскими осужденными, трудившимися плечом к плечу с нами, были намного лучше. Наверное, нас объединяла общность судеб – одна и та же участь, к которой они, однако, приспосабливались быстрее, чем мы. В какой-то момент в России насчитывалось до трех миллионов заключенных из числа самих русских. В городах и селах почти в каждой семье был хоть один человек, отбывавший или уже отбывший срок в лагере. Но если подумать, не являлась ли вся Россия одним гигантским лагерем?

Тянулись монотонные дни, проходили недели. Раньше душу грели хотя бы письма из дома, тут же поначалу мы были лишены и этого – требовалось не меньше месяца, чтобы новый адрес дошел до близких и они смогли написать ответ.

Мы не понимали, почему русские засунули нас, штабных офицеров, в один лагерь с военнослужащими полиции и войск СС, которых они называли «военными преступниками». Возможно, нас считали в перспективе «реваншистами»? Это определение живо в русском языке и по сей день.

Халли Момм жаловался больше всех:

– Я был против Гитлера, за что меня разжаловали и отправили «исправляться» в «бригаду Дирлевангера». Так за что же теперь меня держат здесь?

Но вот по пересыльному лагерю пополз слух о том, что нас скоро всех отправят в штрафной лагерь. Русский офицер сказал нам следующее:

– Поедете в штрафной лагерь, где вам вынесут приговоры.

Что это было, угроза или информация?

Он сказал правду. С конца 1948 г. и далее в начале 1949 г. из Тифлиса один за другим уходили эшелоны, которые отвозили нас в неизвестном направлении. Наступил и мой черед. Снова вагон, запертые на засов двери и подозрительные охранники. Надежда уходила, сменяясь апатией. Снова стучали колеса – составы катились на север, путь опять лежал через горы Эльбруса, чтобы закончиться наконец, как узналось позднее, в районе Киева, столицы Украины.