На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1939-1945

Телефона в палате не было. Как же связаться с друзьями? Сидеть в клинике мне не хотелось. Я нашел швабру и, задействовав ее в роли костыля, потихонечку поковылял в «Бар Хубера», находившийся всего в нескольких сотнях метрах.

Когда я ввалился в бар в своей тропической форме – еще только вечерело и в заведении находилось всего несколько завсегдатаев, – Хубер остолбенел.

– Быть того не может! Старина Люк здесь. Боже мой, вы что, с неба свалились? Вы ведь ранены. Приготовьте комнату для нашего майора! Идемте за почетный стол.

Зепп Хубер и его жена не могли сдержать радости.

– Вот последняя бутылка виски, которую я уже несколько лет держу для особо важного случая. Сейчас я ее открою.

Бар постепенно заполнялся людьми, и спустя немного времени я оказался в центре большого круга желавших видеть и слышать меня. Все казалось мне каким-то нереальным. Тут я, бывало, сиживал в последний год перед войной и теперь сидел так, словно бы ничего не произошло. Ближе к полуночи Хубер закрыл бар. Осталось всего несколько завсегдатаев. И тут меня точно током ударило – вдруг до меня дошло, что у меня нет ключа от двери клиники. Что же теперь делать? «Самовольная отлучка, действия, ставящие под угрозу выздоровление», – загремело у меня в мозгу.

– Вы можете остаться у нас, майор, – предложил Хубер. – Все в Киссингене будут рады африканскому ветерану.

Тут кто-то заколотил в дверь.

– Впустите же меня, – зазвучал снаружи требовательный голос. Это оказался один из врачей курорта, которого я хорошо знал и с которым нередко сидел вечерами тут, у Хубера. – Мне сказали, что вы в Киссингене. Здесь новости распространяются быстро. Я тут же прибежал и рад видеть, что вы более или менее в порядке. Вы давно тут? В каком госпитале вас поместили?

– И я вам тоже очень рад. Давайте выпьем по такому случаю, – я сказал ему, где разместился, и, показав на швабру, объяснил, каким образом добрался в «Бар Хубера». – Однако у меня нет ключа, вот что меня волнует.

Мой приятель доктор хлопнул меня по бедру и рассмеялся:

– Друг вы мой, так я же и командую в клинике. – Я, должно быть, побледнел, потому что он продолжал: – Все в порядке. Сегодня вам открою я, а завтра посмотрим, может быть, сумею раздобыть для вас отдельный ключ.

Лучше просто и быть не могло.

Остался позади июль. Я полным ходом шел на поправку. Предполагалось, что к концу августа или к началу сентября меня можно будет признать полностью годным к службе.

Все это время, экипированный тростью, заменившей швабру, я навещал друзей. К моему крайнему удивлению, курортный оркестр и сейчас ежедневно играл в парке. Мир – никакой войны! Вот если бы только не сводки с Восточного фронта да не сообщения о воздушных налетах на наши города. Я старался извлечь максимальную пользу из вынужденного досуга и гнал прочь все неприятное так, как делают всюду и всегда фронтовики.

Тем временем по радио сообщили, что Роммель углубился на территорию Египта и остановился около Эль-Аламейна, примерно в 100 километрах к западу от Александрии. Из телефонных разговоров с людьми из лагеря переформирования под Берлином и из того, о чем рассказывали возвращавшиеся из Африки офицеры, я сделал вывод, что главной причиной остановки стало фиаско снабженцев. Я представлял себе, как бесится Роммель, не встречая должного понимания в ставке фюрера и не находя должной помощи у итальянцев.

В тот период жизни в Киссингене я часто бывал в казармах, где встречался со многими ранеными, служившими в бывшем моем 37-м разведывательном батальоне, который сражался на Восточном фронте. Большинство из его солдат и офицеров погибло, а семьи их и друзья остались в Киссингене. Боевые действия зимы 1941/42 г. и арьергардные бои измотали людей. Никто уже больше не верил в быстрый финал. Мне откровенно завидовали из-за того, что я попал в Северную Африку. Многие простые солдаты просили меня передавать привет Роммелю.

Даже бургомистр и многие функционеры, все до одного состоявшие в партии Гитлера, смотрели теперь на вещи под иным углом. Наступило отрезвление, и они задавались вопросом, не было ли вторжение в Россию ошибкой. Слушать пропагандистские тирады, которыми каждый вечер разражался Геббельс, становилось совершенно невыносимо. Все речи вились вокруг «недочеловеков», «лебенсраум», столь необходимого для Германии, и «веры в нашего любимого фюрера». Никто не решался открыто выражать недовольство – слишком уж разветвленной была сеть осведомителей и слишком опасно было откровенничать на людях.

В начале сентября 1942 г. меня признали «ограниченно годным к строевой службе в военное время». На неделю я отправился погостить у матери, а потом поехал в лагерь переформирования под Берлином. Там я повстречался со многими офицерами и унтер-офицерами, которые получили очень серьезные ранения и теперь задействовались как инструкторы. В гараже я обнаружил свой верный «Мерседес», отремонтированный и чистенький, точно новый. Несколько раз я съездил на нем в Берлин повидаться с приятелями.