На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Первыми, расталкивая всех кругом, к лестнице ринулись — насколько можно было «ринуться» среди огромной людской массы— урки. Не прошло и получаса, как все мы очутились на пологом зеленом бережке, а еще через полчаса уже трещал огромный костер, на котором в большущем казане варилась пшенная каша.

Женщины уже возились у воды, что-то стирая и растягивая тут же на травке для просушки. Конвоиры пришли в благодушное настроение и, предвкушая сытный обед, подобрели и разрешили купаться, не заходя далеко в воду.

Все это напоминало веселый майский пикник, а не спешную эвакуацию опасных заключенных.

Немного впереди нас пристала другая баржа, и там тоже задымил костер, а на берегу мылись и чистились люди. И вдруг мы увидели издалека какое-то движение у той баржи. Люди бежали к берегу, размахивали руками, что-то крича. Мимо нас пронеслись стрелки с собаками, поднявшими отчаянный лай. Было ясно — что-то произошло…

Через несколько минут мы уже знали, что двое мужчин, купаясь, каким-то образом утонули в реке, где и течения-то почти не было, и глубина была невелика. Мы тоже бросились к той барже, но утопленники были окружены плотной толпой, ничего не было видно. Говорили, что их откачивают. Но откачать не удалось…

Озлобленные конвоиры тут же отменили и купание, и «пикник», выстроили нас в колонну по четыре в ряд и начали пересчитывать. От волнения и растерянности у них ничего не получалось — то людей не хватало, то оказывались лишние.

Кончилось тем, что притащили формуляры и начали выкликать по фамилиям. Все было кончено. Приятный и сулящий сытный обед «пикник» превратился в нудную голодную и нелепую стоянку на солнцепеке. Печально шипели догоравшие костры, в которые сплывала никем уже не присматриваемая каша. Только запах подгоревшего пшена щекотал ноздри и пустые желудки. Сколько пшена было загублено зря!..

Это была первая и последняя попытка накормить этап горячей пищей, и закончилась она так плачевно. Больше ни разу до самого Соликамска, куда мы приплыли через месяц с небольшим, нам не пришлось попробовать горячей пищи. Соевые консервы тоже кончились и вместо них выдавали тощенькую, а главное, дико соленую тюльку, которую мы бережно раскладывали на пять кучек, считая и сравнивая каждую рыбку. Дней через 15 из буханок хлеба, когда их за неимением ножа разламывали руками, стал подниматься серебристо-зеленый столб сухой плесени, похожий на персидский порошок, которым когда-то посыпали диваны от клопов. И все же мы практически в полном составе доплыли до Соликамска.

Первые пять суток были самыми тяжелыми. В Рыбинске нас пересадили на крытые и более просторные баржи; здесь были даже какие-то нары, вроде барачных «вагонок». Их захватили УБЭ, которые беспардонно стаскивали успевших устроиться там «фашистов» — теперь уж иначе «58-ю» и не величали. Но и на полу, под нарами, и в проходах оставалось достаточно места, чтобы лежать, и это было счастьем! Каким блаженством казалась возможность вытянуть уже начавшие опухать и нестерпимо нывшие ноги. Сон заменял пищу, и мы спали чуть ли не все сутки напролет.

Следующая пересадка была уже на Волге, в Горьком.

Хотелось бы не вспоминать о ней… Но все стоит перед глазами, как сейчас: с баржи нас перегружали на пароход, который причалил почти вплотную к барже, и с ее борта на борт парохода перекинули довольно широкие мостки. И весь народ с баржи устремился к этим мосткам, чтобы первыми занять лучшие места на пароходе.

Я хотела увлечь Елизавету Ивановну из этой жуткой толпы и вырваться сама — но это было уже невозможно. Только вперед и вперед влек нас людской поток, обретший собственную неумолимую силу и волю. Назад хода нет. И вот мы уже шаг за шагом приближаемся к мосткам, поднимаемся со ступеньки на ступеньку по приставленной лестничке, пока не оказываемся на мостках. И тут я с ужасом вижу, что Елизавета Ивановна, замешкавшись, растерянно останавливается на самой середине мостков, подносит руки к вискам, как-то странно шатается из стороны в сторону…

— Давайте руку, — кричу я, — руку!

Но меня уже оттесняют все дальше и дальше; кто-то пытается поддержать Елизавету Ивановну сзади, кто-то дико визжит, а она медленно оседает все ниже и ниже, как в замедленной киносъемке, пока вовсе не исчезает среди голов, туловищ и движущихся ног…

— Остановитесь!.. Остановитесь!.. — кричат все, но это невозможно, и люди все идут и идут, не в состоянии остановиться, не в силах обойти упавшую женщину.

…Позже говорили, что Елизавету Ивановну сняли с парохода с поломанными руками и ногами и отправили в какой-то госпиталь в Горьком. Осталась ли она в живых — не знаю, так как никогда больше ее не встретила.